Погрузив пианино в «газель» мы сели на лавочку. Лёха достал сигареты, закурил. Я недовольно отмахнулся от дыма, но вслух возмущаться не стал.

— Там ещё вещи дядькины, — кивая куда-то вверх, сказал Галыш. — Пальто зимнее, сапоги и мелочь всякая. Тоже надо спустить.

— Галыш, а не жалко, что дядька съезжает? — спросил я. — Сколько вы прожили?

— Давно уж. Он сам захотел. Даже обрадовался. Мы поначалу думали, что у неё жить будем, а там лишь комната в коммуналке. На троих много ли? А у нас изба в Проскурино… — и словно успокаивая себя, повторил. — Не, дядька сам захотел.

Конечно, сам. Что за глупые вопросы. Разве будет он мешать племяннику, если у того личная жизнь вдруг наладилась? Я протянул Галышу руку.

— Поздравляю, Сань. Рад за тебя.

Передохнув, мы поднялись в квартиру. Вещей оказалось немного: одежда да пара коробок с книгами и нотными тетрадями. Мы спустили всё за один раз. Подошёл Иван Николаевич. Самое время. Как будто наблюдал за нами. Лёха сел за руль «газельки», мы забрались в «уазик».

Ехали молча. Галыш поначалу вздумал травить анекдоты, но я так устал, что вникать в их смысл не было ни сил, ни желания. Да и рассказчик из Галыша тот ещё; я попросил его не зудеть и он замолчал, только иногда беззлобно чертыхался на обгонявшие нас машины. Где-то на полпути нам повстречался выездной пост ДПС. В окне полицейского автомобиля мелькнуло лицо Максима Андреевича. Я невольно вздрогнул. Двоякое ощущение вины и досады выплыло из памяти и растеклось по плечам нервной слабостью. Может быть действительно не стоило так резко критиковать его рассказ? Нашёл бы другие слова, другие обороты, или вообще промолчал. Мало ли кто о чём пишет и как. В конце концов, он же не на Нобелевскую премию претендует. И ходил бы я по-прежнему в клуб, и видел бы Анну… хотя бы раз в неделю…

Галыш остановился возле моего дома.

— Приехали, Ром.

— А в Проскурино? Вещи разгружать?

— Там есть, кому помочь.

— Как хотите.

— Спасибо вам большое, Роман, — в свою очередь поблагодарил меня Иван Николаевич. — Очень понравилась ваша повесть. Очень! Живо и без пафоса. Если есть возможность, дайте почитать ещё что-нибудь ваше. Хорошо?

Я начал было объяснять, что повестей на исторические темы больше не пишу, всё остальное исключительно на современную тематику, но Иван Николаевич смотрел на меня такими непонимающими глазами, что я махнул рукой и обещал прислать несколько рассказов с Галышом. Иван Николаевич поблагодарил меня снова и захлопнул дверку.

Я проводил «уазик» взглядом и толкнул калитку. Вспомнил про распечатку, вернулся к почтовому ящику, но тот был пуст. Странно. Я точно помню, что сунул её сюда. Или нет? Или положил на крылечко? Не украли же её в самом деле. Кому она нужна? Иначе снова придётся идти в универмаг к той рыжей женщине, снова вспоминать Зойку, бывшую, сравнивать их с Анной…

В беседке кто-то сидел. С улицы разглядеть гостя было трудно, я видел только полускрытую за разросшимся за лето вьюном мужскую фигуру в сером пиджаке. Я подошёл ближе. Аркашка. На мой приход он не отреагировал. Он сидел прямо, чуть опустив глаза. Лицо его казалось обвисшим, губы подрагивали, пальцы суетливо сжимали и разжимали страницы с моим романом.

Меня обдало холодом. Я почувствовал, как немеет кожа на затылке. Во второй, кажется, главе я настолько подробно описал сцену с Нюркой… Хотел переписать её, сделать менее заметной, менее понятной, или совсем убрать, как советовала Мария Александровна, да и не думал, что Аркашка вдруг прочитает — что он вообще читает…

— Я к тебе тут зашёл, — прохрипел он. — Думал, почта… Хотел… думал, на крылечко, положу, чтоб никто, а… Тут рассказ твой.

Он говорил медленно, как будто через силу.

— Роман, — глухо поправил я.

— Ну да, — то ли согласился, то ли подтвердил Аркашка. — Почитал. Всё как про нас. Даже кухонку мою описал в точности. И как Нюрку ты мою, и про бабу Катю… — он наконец-то посмотрел мне в глаза. — Ты бы хоть имена поменял.

— Я поменял.

— Нюрку на Нюську… Ну… Я же тоже не совсем дурак.

Я подумал, что если он сейчас меня ударит, то я даже рук не подниму для защиты. Буду стоять как телок и подставлять щёки по очереди. Но он не ударил, и я попробовал оправдаться.

— Это всё не так, Аркань, это выдумка. Художественная литература. Вымысел. Понимаешь? Тут всё не так. Да ты хоть у Нюрки спроси!

По глазам было видно, что спрашивать он не будет. И тогда я сказал глупость:

— Аркань, ты только не бей её.

Если он в чём-то до этого сомневался, то сейчас перестал. Он вздохнул, словно выдохнул, положил распечатку на край стола и прошёл мимо меня тенью. У калитки вдруг остановился и, не поворачиваясь ко мне, сказал:

— Я что приходил-то. Заборчик, который у бабы Кати чинили, помнишь?

— Помню.

— Повалился он. Недоработали мы что-то, поправить надо. Завтре я не могу, тут тоже одна забота есть, а вот после завтре в самый раз бы управились. Съездим?

Что тут скажешь, сами виноваты, самим и чинить.

— Пусть будет послезавтра, — кивнул я.

Через два дня, как и договаривались, мы съездили в Проскурино и поправили тот злосчастный забор, а ещё через два дня Аркашка повесился.

Эта новость никого не встрепенула. Повесился и повесился, что такого? Можно подумать, люди в Пужанах вешаются каждый день. А может тишина такая, потому что самоубийца был не слишком заметным лицом в городе? Если бы повесился мэр, ну, или, скажем, зам мэра, тогда было бы о чём говорить. Представляю набор слухов: проворовался, проворовался, проворовался, любовница виновата. Город бы гудел, шуршал по кухням и дворам сплетнями. А здесь какой-то алкоголик. О чём говорить?

Гроб с телом Аркашки привезли из морга в первом часу дня. Всё утро шёл дождь, и лишь к обеду чуть-чуть развиднелось. Дул холодный ветерок, взбивал на лужах лёгкую рябь. В дом гроб заносить не стали, поставили на две табуретки перед крыльцом. Бабы дружно завыли, и только Нюрка стояла будто каменная. Дети, Ванюшка и Танечка, обнимали мамку, плакали, смотрели по сторонам растерянно.

Людей на похороны пришло немного, ближние соседи да кто-то из родственников. Друзей у Аркашки, как выяснилось, не было. Все расходы по похоронам взял на себя Лёха. Заказал катафалк, автобус, поминки в столовой. Нести гроб в церковь на отпевание не осмелились. Пригласили батюшку. Лёха сунул ему денег в руку, но батюшка, услышав, кого надо отпевать, отказался наотрез. Ушёл. Так и отпели — отплакали — общими силами, сообща.

Пока ждали катафалк, я невольно вслушивался в разговоры. Старуха с красными то ли от давления, то ли от слёз глазами нашёптывала соседкам:

— Пил много. А последни дни и вовсе не останавливалси. Так и удавилси по пьяни.