Мужики отошли от костра.

– Вот здеся киркой поддень! – попросил кто-то, и тут же звякнуло металлом о камень.

Харитонов подошел к костру. Присел. Прислушался к шуму.

– Михалыч, буксу проверь, а?! – крикнул кто-то.

– Вчера проверял! – ответил невидимый Михалыч.

– А сцепку контрольных платформ и бронеплощадки?

– Все проверено, ты б лучше лопатой так работал, как языком болтаешь! – пробурчал Михалыч.

– Молодец старик! Так их! – со смехом сказал хриплый.

Внутренний холод заставил Харитонова подвинуться ближе к пламени. Вот он и снова среди людей, рядом с ними, незнакомыми, не видимыми в ночной темноте. Сколько уже было этих встреч, сколько было слов, сказанных ему или при нем, и ничто они не изменили в его жизни, в его странствии. Только исчезла навсегда мысль о том, что надо отдать кому-то конец бикфордова шнура, протянувшегося на сотни и тысячи километров от неведомой бухты Японского моря за эти Уральские горы, уже тоже оставшиеся позади. Нет, теперь он не собирался отдавать этот шнур. И не только потому, что он связывал Харитонова с прошлым, с оставшимся в севшей на мель барже динамитом. Шнур оставался смыслом его странствия, оружием и одновременно жезлом судьи, в силах которого было решить: оставить этот мир нетронутым или, чиркнув спичкой, превратить его в воспоминание для тех, кто выживет в плавящем камни огне. В огне, который очистит мир от ненужных жестокостей и непонятных явлений, созданных тусклым рассудком человечества. И мало что хотелось оставить нетронутым, а то, что он мог бы оставить, – не было создано людьми, кроме, пожалуй, того черного дирижабля, парящего высоко в небе. Да, наверняка бы он оставил все парящие в небе дирижабли и все корабли, будь они военными или грузовыми. И корабли, и дирижабли были единственным настоящим достижением человечества, его гордостью. Даже когда он просто думал о них – сердце его смягчалось, и тяжело было думать о человечестве плохо, и забывалось встреченное им в пути зло, родившееся на этой земле, но по не известным Харитонову причинам. И вот он уже был готов идти дальше, не поджигая шнур, не обрекая землю на пламя, помиловав человечество еще раз, не простив, но пожалев его.

– Эй, боец! Ты откуда? – Из темноты вышел к костру пожилой мужик в тельняшке и черных матросских брюках.

– Сверху, – ответил Харитонов.

– Ясно, что не снизу! – усмехнулся мужик. – Из могил обычно не возвращаются! Эй, братцы! В нашей команде новобранец!

Харитонов удивился. Быстро же он стал их бойцом.

– А вы что, воюете? – спросил он.

– А как же не воевать, коли в России живем?

– Кто такой? – спросил, подходя к костру, владелец хрипловатого голоса. – Ишь ты? Никак военный?!

– Ты спроси, какой армии? – долетел чей-то мягкий голос из темноты.

– А действительно, – сказал пожилой. – Какой ты армии, боец?

– Тихоокеанский флот… младший матрос Харитонов.

– Братцы! – радостно закричал хрипловатый. – Да он наш, моряк!

– А мы – бывшие балтийцы! – гордо заявил пожилой. – Вот раскочегарим этот агитбронепоезд, и до Балтики – чух-чух-чух! А там нас крейсер наш ждет, милые сердцу братки. Ты видал крейсера? У вас их, небось, и не было!

– Не было. Я на барже плавал…

– Лапотник! – снисходительно промычал хрипловатый. – Крейсер – это сила! Я б за крейсер жизнь отдал, да и не только свою! Это ж если есть крейсер, мы непобедимы, а если не уберегли – то все, кранты! Камень на шею – и в пучину.

– Эй, путеец! Сюда давай! – крикнул пожилой. – Михалыч, мать твою! Оставь свой тендер в покое!

– Да пошли вы! Ублюдки балтийские! Для вас же спину гну! Вот как сядете посреди боя без угля, тогда припомните, что Михалыч говорил!

– Да, крейсер на море – все равно что царь! – мечтательно протянул пожилой.

Из темноты вышел Михалыч, ругая балтийцев. Лицо в угольной саже, в руках – ковшовая лопата.

– Слышь, хоть ты будь человеком! – обратился он к Харитонову. – Пособи!

Странник с радостью ушел следом за путейцем в темноту. Получил там в руки лопату, и стали они вдвоем соскребать с угольного пласта, выползшего на поверхность, уголь и забрасывать его на низкий тендер.

– Хоть один нашелся понятливый, – вздыхал Михалыч. – Я ж не о себе думаю. Мне-то что, убьют – оплакивать некому. А металл должон жить, его ж сколько рук отливали, клепали, делали! Это ж, наверно, месяц, а то и больше только листы брони накладывали, чтобы враг сокрушить не смог. А этим – «до Балтики, а там крейсер, ура!» Все равно что на бричку сесть!

– Эй ты, контра путейная, – смеясь, кричал от костра хрипловатый. – Ты знаешь, что полагается за плохие слова о балтейцах?! Штык в одно место! Понял?

Михалыч тяжело вздохнул, хотел было что-то сказать, но промолчал.

Один конец неба засерел. Поднимался новый весенний день.

От костра доносился чей-то храп.

– Кончай загрузку! – скомандовал Михалыч.

Харитонов разогнул спину и почувствовал, с какой неохотой и непривычной болью выпрямился позвоночник.

– Лопату на тендер, у топки еще две лежат! – продолжал командовать путеец.

Странник закинул лопату за невысокий железный борт тендера.

– Отдохни чуток, пока солнце не проснется, а утром покатим. Даром что рельсы ржавые! Назад не вертаться! – задорно проговорил Михалыч, но в голосе его почувствовалась давняя неизжитая усталость.

Харитонов подошел к костру, улегся между двумя спящими матросами, и треск съедаемых огнем веток показался ему колыбельной.

Во сне он видел новенький блестящий крейсер, о котором так любовно говорили балтийцы, и сам он проникался гордостью за этот многобашенный могучий корабль. Казалось, что один такой корабль может защитить страну от любых врагов. Крейсер стоял у неведомого каменного причала, по стальному борту на причал спускался трап, а сам Харитонов уже подходил к нему, брался за натянутый канат поручня, чтобы подниматься, становился на первую ступеньку…

– Эй, лапотник! – ворвался в уши хрипловатый голос. – Жизнь проспишь!

Чья-то рука трясла его за плечо, вытаскивала из сна, волокла прочь от блестящего на солнце крейсера.

– Михалыч! – кричал хриплый. – До чего ж ты человека своим углем ухайдокал! Жалости в тебе нет! Гудок давай, а то он не проснется никак!

Все еще будучи не в силах открыть глаза, Харитонов услышал отдаленное чертыхание путейца и возникший вслед за этим протяжный настойчивый гудок.

– О! Уже шевелится! – произнес кто-то рядом.

Харитонов присел и протер глаза. Было светло. Рядом черным пятном лежало мертвое кострище. За ним он увидел седого мужика в тельняшке, а чуть дальше черной гусеницей тянулось приземистое тело бронепоезда. На нем красной краской были по-детски аккуратно выведены лозунги, обязательно оканчивавшиеся дубинкообразными восклицательными знаками.