– Конечно же, дурочка, – он скалит зубы, будто изображает готового к атаке волка, – ты заслужила просто грандиозную трепку. Будешь спорить?

– А если я скажу, что больше не буду? – наивно хлопаю ресницами.

– М-м-м, – Ройх задумчиво останавливается, будто мой умоляющий тон сыграл свою роль, – повтори-ка это еще разик, холера.

– Я больше не буду плохо себя вести, профессор, – выкручиваю мольбу на максимум, даже ладошки вместе в молитвенном жесте складываю, – буду послушной, образцовой студенткой. И никогда больше не посмею сказать хоть слово поперек.

Смотрит на меня. Взвешивает. А потом его улыбка сверкает хищным оскалом.

– Беги, холера!

На самом деле я была готова. Я просто заговаривала ему зубы. И была готова взвигнуть и сорваться с места, по проверенной тропке, по разноцветному полосатому коврику, что застилает весь коридор на втором этаже. К дальней синей двери, за которой меня ждет…

У которой меня настигают. Перехватывают до меня ручку двери и выкручивают её на максимум, чтобы не дать двери открыться.

И оказываюсь я практически распластана по двери огромным, рычащим, безжалостным чудовищем…

Быть может, он вампир? Иначе почему его укус обладает такой ядовитой незыблемой силой. Будто снова я проваливаюсь в сон, один бескрайний сон, в котором я… очень хотела отдаться этим двум рукам. Безумно. Так что жар нас с головой захлестывает и обдирает до костей.

– Катя!

Его тихий, такой исступленный шепот может содрать с меня кожу, но почему-то не сжигает своим жаром одежду.

– Юл… – задыхаясь, выгибаюсь к нему.

– Больше не могу терпеть, – шепчет и отпускает ручку. Дверь открывается, мы летим прямо на пол, точнее – на очередной ковер Вознесенских. На этот раз – цвета жженого сахара, с африканским узором.

Кровать, совсем недалеко от двери, широкая, двуспальная, застеленная лазурным прекрасным покрывалом. И я, приподнимаясь с пола, тянусь к ней, чтобы хоть за что-то зацепиться, но сильная рука сгребает меня за пояс, которым пришлось затянуть на моей попе широкие Снежкины джинсы, и дергает назад.

– Не-е-ет, – тянет Ройх с таким жестоким предвкушением, что почти по-настоящему по спине бегут мурашки, – так просто не уйдешь, Катерина.

– Сколько же мне для этого нужно ответить билетов, Юлий Владимирович? – спрашиваю, цепляясь пальцами за складки ковра и пытаясь выпутаться из его объятий.

– Никакой теории, сегодня ты будешь заниматься только практикой, – выдыхает он и снова дергает за мой пояс.

Цвинк.

Пряжка ремня то ли ломается, то ли просто сдается Ройховскому напору, и… Я остаюсь в одних трусах, а мы, между прочим, еще даже не поцеловались ни разу!

– Нечестно! – перекатываюсь через бок на задницу и нахально пытаюсь куда-нибудь лягнуть Ройха. – Вы меня заваливаете!

– О да! – с чувством откликается он, не особо оттягивая – нависает надо мной всей свой неслабой массой, – я тебя заваливаю. Но разве ты против, Катерина?

Мы не целуемся – мы соприкасаемся губами и отталкиваемся ими. Будто играем роль актеров, что вот-вот должны поцеловаться. Кажется, от нашего трения из наших с Ройхом губ вот-вот полетят искры чистого тока.

Нет. Не хватит у меня сил преодолеть вот эти вот двадцать сантиметров, оставшиеся до кровати. Я… тоже уже не могу терпеть!

– Посмотри на меня.

Обожаю смотреть в её глаза. В эти сладко-зеленые крыжовниковые озера. Особенно когда медленно, смакуя каждую секунду, погружаюсь собственной плотью в её тело.

Раздевал её – лихорадочно, жадно, чуть не рвал тряпки, что прятали от меня всю эту гибкую фигуристую роскошь.

А как дело дошло до самого интересного – замер, замедлился до неприличия, вглядываясь в её лицо.

Первый раз ведь…

Первый раз не кусает губы от досады.

Первый раз не старается чуть что увести от меня глаза.

Первый раз она моя не на тридцать-сорок процентов заглушенного гормонами рассудка, а вся. Вся!

И одна только эта мысль заставляет меня убавить огонь до минимума. Чтобы распробовать каждую секундочку нашего с ней прорыва.

Ну и пусть на ковре.

Ну и пусть не снимая трусов.

Пусть, пусть, пусть…

Зато насколько же глубоко отдается внутри каждый пока еще тихий стон, когда я достаю до бархатного её дна.

– Что же ты со мной творишь, Катя… – шепчу тихонько, а сам – чудом не содрогаюсь. С каждой секундой, с каждым миллиметром по пути в неё и обратно меня все сильнее корежит безудержный экстаз.

А ведь я предполагал, что когда она сдастся – мне станет лучше. Стало. Но не отказаться от неё, как я хотел. Наоборот!

И ведь дело отнюдь не в упругой заднице, не в длинных этих ногах, что я закинул себе на плечи, чтобы углубить наш с ней контакт.

Даже не в том, как щедро она мне себя сейчас отдает.

Хотя это, конечно…

Важно!

Не срываться. Ни в коем случае. А как хочется…

Надо, надо терпеть!

– Юл, – она тянет протяжно, так же долго, как и я в очередной раз медленно и со вкусом её на себя натягиваю.

Вот. Ради этого. Ради этого кайфа в её глазах. Ради собственного имени на обожаемых моих губах. Ради взаимной нашей неспешной агонии.

– Поцелуешь меня?

– С удовольствием!

Могла бы не просить. Но раз уж попросила, пусть получает самый глубокий поцелуй, на который я сейчас способен.

В её губах – крыжовенная нежность и слабый привкус приворотного зелья. Быть может, кто-то скажет, что я преувеличиваю, но должна же чем-то пахнуть эта чародейская субстанция. И уж наверное, это должен быть самый прекрасный запах в мире. Мое приворотное – моя холера.

– Ты моя, понимаешь?

– Да, – она шепчет и тянет, одно только слово растягивая на маленькую сладкую вечность.

– И как ощущения?

– Ты издеваешься, да?

Я смеюсь и толкаюсь самую чуточку сильнее. Стискиваю жадно пальцами прекрасные девичьи груди. Идеальный размер, прекрасно ложатся в ладошку. И чувствительные сосочки-ягодки: зажми между пальцами – и холера начинает дрожать и нетерпеливо ерзать, там, внизу.

– Юл, Юл… – хнычет, будто надеясь вымолить пощаду, а я – нарочно чуть оттягиваю нежную кожу. Девочка моя тихо охает и когтями пропахивает мое бедро.

– Гад, гад, – ругается, а сама – так и гнется навстречу моим рукам, трется сосками о пальцы.

– Да, Катерина, ты угадала, – веселье и триумф кипят в моей крови безудержной мощью, от медленной агонии мы перешли к бодрому, активному спринту, и теперь каждый раз подобен краткому разряду на двести двадцать.