пришлось отступить от своего правила и вести батальон в атаку немедленно, без соответствующей подготовки и даже без поддержки артиллерии…»

Немцы перли широкой полосой по степи, изрезанной оврагами, где их оборона, прикрывавшая наступление колонн, напоминала железную западню. Зарытые в землю танки, пушки, дзоты, скрытые в балках. Тронься с места — земля горит, небо в дыму, застилающем солнце. И ни минуты на разведку боем, чтобы засечь, как бывало, огневые точки, разобраться в механизме обороны, чтобы действовать наверняка…

Об этом-то и просил Еремин комкора, дважды посылая младшего лейтенанта Вадима Водяного с записками в штаб. И всякий раз получал отказ: видно, и впрямь приперла нужда, не давал минуты осмотреться. На первую записку, как рассказывает Водяной, где ползком под пулями, где машиной добиравшийся до штаба, комкор ответил коротко:

— Передайте Еремину — вперед, решительно!

Он вернулся с приказом, и командирский гнев обрушился на него.

— Что ты мне принес — шиш в кармане, гробить зазря технику и людей? Что? Докладывал? Значит, плохо доложил. Давай обратно.

И вручил ему новую записку: «Прошу отложить атаку до ночи». Ночью он мог бы сориентироваться, проведя рекогносцировку, засечь огневые врага. Но и на повторную просьбу Водяному ответили приказом: «Решительно вперед!»

Когда он вернулся на исходные позиции, батальона уже не было на месте, ушел в бой. Первым ринулся командирский танк. «Делай, как я!» Он бил по заметавшимся у дороги танкам в упор, крошил, давил дзоты, определяя ориентиры машинам, а когда все смешалось в дыму и огне, приказал ориентироваться самостоятельно каждому взводу. Немцы лупили со всех сторон. Но танк шел вперед, в западню, на верную гибель, с одной мыслью, бившейся в сердцах экипажа: нанести удар посильней, пробить брешь побольше. И никто не отстал, разве только те, что уже горели дымным пламенем позади.

Но достал враг отчаянную командирскую машину — будто с ходу наткнулась на гранитную стену. Ударом болванки пробило броню. Осколок врезался Завгороднему в голову, комбату — в грудь. Но Силин все же сумел вывести подбитую машину из боя. К ним подбежали майор Гуменюк и капитан Ляшенко, вскоре прибыл и комбриг. Гуменюк, отвинчивая с груди Еремина орден Ленина, кусал до крови губы, черное от копоти лицо его пробороздила слеза.

Вовченко подали планшетку Еремина. В ней на карте были обозначены огневые точки врага, те, что успел засечь в этом пекле. Вот почему он лез напролом, это была разведка боем — ценой жизни…

— Разрешите, товарищ комбриг…

Перед ним, сжав зубы, стоял капитан Ляшенко, заменявший комбата в штабе.

— Давай, капитан.

Теперь он сменил комбата в танке и пошел в бой.

Вечером у села Иловля хоронили их обоих: Еремина и Ляшенко, сгоревшего в танке в том же бою, и с ними еще сорок погибших танкистов. Молча простившись с командиром, дали залп из автоматов. Армия вскоре прорвала оборону немцев, направляя удар в сторону Городища. А письмо комбата, написанное перед боем, долго еще блуждало по полевым перевалкам, пока не достигло Москвы.

«Здравствуй, дорогая Тася и мои любимые птенчики Юрик и Аленочка!

Вот и пришли горячие денечки, каких еще не бывало, настоящее пекло, и мы вступаем в него, сменяя тех, кто ранен или погиб. Но ты за меня не волнуйся, я уверен, что немцев мы разобьем, а сами останемся живы. И ты будь тверда и уверена, что наша с тобой радость откладывается совсем ненадолго — до Победы, до встречи после войны…»

ТОННЕЛИ, ТОННЕЛИ…

В те далекие годы в товарняках, составленных из теплушек, пробираясь с юга на северо-запад, на фронт, вряд ли кто из нас, училищных сержантов, имел понятие о людях, чьими руками были восстановлены попадавшиеся на пути тоннели, взорванные отступавшими немцами, и чего это стоило. И уж мало кто задумывался, какую огромную роль в работающей на пределе сил военной Москве играли подземные коммуникации метро в снабжении городских заводов и фабрик. А ведь оно действовало и продолжало строиться! Пусть малыми силами, но великим трудом. Воюя, страна думала и о завтрашнем дне.

Часть подземных строителей взяла на свои плечи всю тяжесть проходки, другие были посланы на Север, на Кавказ, туда, где требовались их опыт и мастерство.

Об этих людях, их трудовом подвиге и рассказали мне мои новые знакомые — метростроевцы, ветераны трудового фронта, внешне такие разные, непохожие друг на друга. Чесноков Андрей Семенович при своем солидном возрасте — ему за семьдесят — полон жизни, что-то в нем неизбывно молодое, даже за столом он говорит громко, азартно, кажется, что слова мешают сосредоточиться.

— Нет, вы могли бы, скажем, писать, не имея карандаша, или зашить порванную гимнастерку без иголки и ниток? Или вырыть котлован без кирки и лопаты. А вот нам, метростроевцам, во время войны, в самые тяжелые дни и не то приходилось… — И он кивает на своего сослуживца Бориса Ильича Альперовича, некогда командовавшего тоннельным отрядом на Кавказе…

А мне вдруг вспомнился сорок первый. Вместе с детдомом, ехавшим на Восток, я впервые очутился в Москве. Воздушная тревога загнала нас в метро, приютившее сотни москвичей… Ряды топчанов, огромные кипятильники по углам, снующие взад-вперед женщины в темных форменных беретах, взявшие на себя обязанности ангелов-хранителей.

— Мамаша, молочко для ребенка!

— Мальчик, возьми тетрадь! Школа на завтра не отменяется!

Наверху гулко ухало, где-то неподалеку рвались бомбы, а здесь, под землей, шла похожая на обычную жизнь: люди ужинали, читали газеты. Проезжали мимо платформы проходчики в касках, с почерневшими лицами, махали руками удивленно застывшим на станции ребятишкам: «Держитесь, братва, сейчас немцев отобьют, и пойдете на солнышко…»

Борис Ильич помалкивает.

Его сухое лицо с втянутыми щеками таит какую-то постоянную печаль, движения сдержанны, речь тиха, ходит он по комнате осторожно, словно внутри у него спрятан хрупкий сосуд, который он боится расплескать. Совсем недавно проводил он в последний путь жену, тоже старую метростроевку, с которой прожил жизнь.

Кажется, впервые с такой щемящей остротой ощущаю чужую потерю. Вдруг лишиться того, что было с тобой всегда, — дружбы, чуткости, понимания.

— Ты расскажи о своей войне, а потом я о своей, — предложил ему Андрей Семеныч. — Пусть люди знают о нашей доле в победе. И подробней. У тебя же память дай бог, и вообще ты еще мальчишка!

Борис Ильич улыбнулся, шевельнув щекой:

— Нет уж, давай по старшинству…

ВОЙНА — РАБОТА

В самые трудные для столицы дни строительство метро не прекращалось ни на минуту. Поразительно — именно в годы войны появились красивейшие станции: «Измайловский парк», «Бауманская», «Курская»,