В детстве ты собирался вступить, как отец, в гильдию каменщиков.

Ты учился у него ремеслу, и жизнь твоя казалась предопределенной, но в ранней твоей юности с отцом случился смертельный удар, прямо когда он тащил камень. Мать умерла совсем скоро от болезни, которую никто не мог определить, не то что лечить.

Так мальчик из хорошей семьи превратился в сироту. Городские власти забрали твой дом, и, поскольку родных у тебя больше не было, ты научился жить на улице.

Мелкое воровство не казалось таким уж преступлением — ведь других вариантов все равно не было.

Однажды ты пытался стянуть пару монет из кармана Хервальда, который как раз приехал в город за покупками. Он тебя застукал, но больше удивился смелости, чем рассердился на попытку кражи, и предложил тебе место в своем отряде. А ты подумал: почему бы нет? Это было так волнительно, а проще говоря, ничего лучше все равно не предвиделось.

Решение вступить в кондотту было весьма правильным, или, по крайней мере, казалось таковым. Из-за борьбы за власть между папой и императором Людовиком дворян по всей стране охватило смятение.

Силы германских военных соединений иссякли, и знать начала собирать свои собственные армии. Ситуация запуталась до такой степени, что часто никто не мог отличить врагов от друзей; впрочем, наемному войску уж точно не грозило остаться без работы.

Я спросила, на чьей ты был стороне — папы Иоанна или императора, — и ты ответил, что солдат, чью бы сторону ни выбрал, в любом случае ошибется.

— Штука в том, что один человек хочет что-то получить от другого, но обычно это что-то ни одному из них не принадлежит.

Такая позиция объясняла, почему ты день за днем стрелял из арбалета. Просто вопрос выживания. Я никогда не слышала столь простых объяснений, даже от торговца пергаментом, и, уж конечно, так, как ты, со мной не говорил никто. Меня пугало и терзало собственное возбуждение, но отрицать его я не могла. Всегда было проще представлять солдат только бездумными убийцами, ты же опровергал эти теории. Я, проведшая всю жизнь за книгами, стала в определенном смысле снобом. Теперь же приходилось смириться с очевидным фактом: ты знал много такого, о чем я не имела представления.

Кожа у тебя на груди заживала, стягивалась. Ты велел мне делать надрезы, чтобы она могла разрастись. Я не хотела, мне было больно видеть, как ты страдаешь под ножом в моих руках. Ощущения были другие, не такие, как раньше, когда я удаляла поврежденные лохмотья, — ведь сначала я не могла абстрагироваться от эмоций.

Но ты настаивал. Говорил, что точно знаешь: так надо, иначе больно будет даже руку поднять. И вот каждые несколько дней ты стискивал в зубах тряпку, а я делала несколько надрезов у тебя на груди и животе, чтобы предотвратить дальнейшее стягивание кожи. Это было ужасно, мне приходилось закрывать глаза, но я все равно слышала, как ты приглушенно вскрикиваешь. Ты не представляешь, как я восхищалась твоим мужеством! Подход, кажется, работал: постепенно ты смог вставать с лазаретной койки и совершать короткие прогулки… и иногда наши руки случайно соприкасались.

По Энгельталю поползли неизбежные слухи. Сестры, возвращаясь после молитвы, так часто прерывали наши чтения «Ада», что уже догадывались: наедине мы секретничаем. А в том, как мы смотрели друг на друга, многие замечали нечто большее, чем взгляды медсестры и пациента. Мы проводили вместе гораздо больше времени, чем требовалось для медицинского ухода.

Наверняка слухи расползлись не без помощи Гертруды и Аглетрудис. «Наемник совращает нашу младшую сестричку Марианн!»

Пожалуй, так на самом деле оно и было — я узнавала, что любить можно не только Бога. По сути, я училась лишь одному: даже лучше, если любишь не только Бога.

Это должно было случиться. Матушка Кристина приняла решение удалить тебя из монастыря, но ты еще не совсем поправился и она собиралась перевести тебя недалеко, в домик отца Сандера и брата Хайнриха.

— Чтобы облегчить вам возвращение в мир, — заявила она. — Мы уже обо всем договорились.

Мне нечего было возразить — ведь я поклялась до конца своей жизни служить настоятельнице. Итак, ты собрал свои скудные пожитки и поблагодарил всех — и других монахинь-медсестер не меньше, чем меня, — за доброту и уход. Благодарность прозвучала сухо, что меня задело; впрочем, наверное, лучшие воины знают, в какие битвы вступать не стоит. Вот так тебя и забрали из моей жизни и поручили заботам других. Я уговаривала себя, мол, все к лучшему, и даже сама хотела в это поверить.

Пришла пора двигаться дальше. Бог наделил меня литературными талантами не ради перевода итальянских поэтов-богохульников, и я убрала «Ад» прочь с глаз. Говорила себе, что чувства мои — не больше чем испытание, посланное с целью научить меня преодолевать земные томления и лучше служить Богу. Я посещала все молитвы и допоздна работала в скриптории, сосредоточившись на Библии Гертруды. Сама Гертруда приступила к обложке для книги и время от времени вслух рассуждала, уместны ли будут драгоценные камни. Я ее заверила, что пышность славе Господа не повредит.

Так продолжалось неделю, а потом я опомнилась. Мне нельзя запрятать у себя «Ад» — ведь книга-то чужая! Конечно, ее следовало вернуть тебе! Ведь это как твоя одежда, уничтожить которую монахини права не имели. Если бы я оставила у себя твою книгу, это было бы почти как украсть, но Господь ведь не хотел сделать из меня воровку?

Я решила тайком сбегать к отцу Сандеру… да почему бы и нет? Я всю жизнь навещала его по ночам, так что должно измениться от твоего присутствия в его доме?

Начни я менять свои привычки, получилось бы, что твое появление повлияло на мою жизнь, — но ведь именно это и стремилась предотвратить настоятельница. Так оно и вышло. Единственный способ не позволить тебе влиять на мою жизнь предполагал тайный визит в дом, где ты выздоравливал.

Отец Сандер отворил мне дверь и кивком показал, где ты сидишь.

— Вот этот вот, — бросил он, — всю неделю пытался не произносить твоего имени.

Румянец на щеках твоих был чуть ярче, чем в последнюю нашу встречу, да и двигался ты уже свободнее. Вскоре ты совсем поправишься и уедешь отсюда, подумала я, и в эту секунду сердце мое едва не оборвалось. Я обернулась к отцу Сандеру и с ужасом спросила:

— Что же мне делать?!

Он оглянулся на брата Хайнриха, и что-то между ними промелькнуло странное — то ли взгляд, то ли воспоминание, а потом отец опять взглянул на меня и нежно произнес:

— Сестра Марианн! Конечно, ты покинешь Энгельталь!

Сколько я себя помнила, отец Сандер сокрушался о грехах своей юности. И что же, теперь сам советовал бежать из монастыря в тот самый грешный мир?

Я никак не ожидала от него подобного и прошептала очень тихо, так, что ты не мог услышать:

— Почему?

— Я был с матушкой Кристиной в ту ночь, когда тебя нашли у наших ворот, — также шепотом ответил отец Сандер. — И не сомневался, что твое появление — знак от Бога. Я тогда считал, что Господь уготовил тебе особенную судьбу, и по-прежнему так считаю. Однако я уже не уверен, что судьба твоя здесь, в Энгельтале.