Этого мне было мало, хотелось разъяснений.

— Кондотьер тоже появился на моих глазах. Я видел, в каком он состоянии, видел, что он должен умереть, — однако он не умер. Никто не будет спорить, что причина — в тебе. Невольно задумаешься, что вам с ним по пути и что Господь с улыбкой будет следить за вашей дорогой.

— Но отречься от клятвы — грех!

— Я не верю, — прошептал отец Сандер, — что для Бога любовь — это грех.

Именно такое разрешение мне и требовалось услышать, но у меня даже не нашлось слов поблагодарить его. Я просто обняла его и сжала так крепко, что он взмолился о пощаде.

Я вернулась в келью и собрала вещи. Их оказалось не много — пара платьев, лучшие мои башмаки и молитвенник Паоло. Больше ничего стоящего у меня не было. Когда я пошла через сад назад, к домику отца Сандера, полил дождь. По обычаю всех монахинь я читала «Помилуй мя, Боже» за души похороненных здесь сестер, но при мысли о собственном будущем дрожала от страха и предвкушения. Дождь — это хорошо, думала я, он специально послан, чтобы очистить после меня монастырь.

— Ты что это, вещи собрала, сестра Марианн? — раздался голос Аглетрудис. — Ты хотя бы попрощалась со своей защитницей, настоятельницей?

Какой безукоризненный удар! Мне было все равно, что станут думать Аглетрудис или Гертруда, однако в глубине души я чувствовала, что предаю матушку Кристину. Но что бы я могла ей сказать? Как бы вынесла боль в ее взгляде? Она всегда так верила в меня, даже больше меня самой; такая неверность ей и в страшном сне не снилась.

Я молча пошла прочь от Аглетрудис, а она воскликнула мне вслед:

— Не волнуйся о матушке Кристине! Уж я прослежу, чтобы она тебя вечно помнила!

Я едва не развернулась, не переспросила. Впрочем, какой смысл? Я уходила прочь. Аглетрудис бы не стала поднимать тревогу, рассказывать о моем исчезновении. Ей было выгодно, чтобы я тихо исчезла, а она бы тогда вернула себе положение будущей книжницы.

К дому отца Сандера я приблизилась, позабыв и о Гертруде, и об Аглетрудис. Но лицо матушки Кристины все стояло у меня перед глазами. Брат Хайнрих собрал нам еду, а отец Сандер, хотя ему уже почти исполнилось семьдесят лет, непременно хотел немного проводить нас. Я протестовала, ведь шел дождь, но он лишь натянул свой плювиаль[11]и все равно пошел.

Мы шли втроем, отец Сандер посередине. Мысли мои были не о том, что ждет впереди, но о том, что осталось за спиной. Добрые слова отца Сандера не могли отменить простую и проклятую истину: это грех, мой грех — нарушить свой святой обет. Я пыталась разложить все по полочкам и, наконец, с трудом придумала какую-то более-менее осмысленную аргументацию.

Из всех монахинь в Энгельтале я единственная не сама приняла решение поступить в монастырь. Пусть даже другие монахини приезжали сюда совсем девочками — они все равно знали жизнь вне монастырских стен; они успели пожить в миру и понимали, от чего отказываются, становясь монахинями. У меня же этой возможности никогда не было. Итак, если бы я покинула Энгельталь вместе с тобой, а потом вернулась, моя духовная жизнь обрела бы новый смысл. Наконец, это был бы мой собственный выбор, а не решение родителей, просто подбросивших меня к воротам. Чтобы понять, что судьба моя ждет меня в монастыре, я просто-таки должна была его покинуть.

Мы прошли почти целую лигу, ты явно устал — ведь ты был сильно изранен и мало двигался в последнее время, — однако не хотел показывать малейшей слабости: наверное, пытался убедить то ли себя, то ли меня, что справишься. Впрочем, первому пришлось остановиться отцу Сандеру — он слишком устал и не мог идти дальше в силу преклонного возраста. Он схватил тебя за руку и велел любить меня как следует, а потом отвел меня в сторонку, чтобы переговорить наедине.

Из-под плювиаля отец Сандер выудил шнурок и сунул мне в ладошку. На шнурке была подвеска — наконечник стрелы, извлеченной из книжки «Ад». Отец Сандер сказал:

— Я выполнил твою просьбу, сестра Марианн, и освятил его.

Я бросилась благодарить, однако, отец Сандер жестом пресек мои излияния.

— У меня есть для тебя еще кое-что. — Он снова порылся в складках плаща и достал какие-то бумаги. — Матушка Кристина не слепа и не глупа. Она не верила, что ты и вправду уйдешь, однако предвидела такую возможность. И попросила, чтобы я держал это у себя, просто на всякий случай.

Отец Сандер протянул мне две записки, оставленные моими родителями в корзинке. В них, на латыни и по-немецки, были слова, явившиеся вместе со мной в Энгельталь: «Этот ребенок, десятый младенец из хорошей семьи, избран в дар Спасителю нашему Иисусу Христу и монастырю Энгельталь. Поступайте с ним по воле Господа».

И тогда уж, в первый раз с момента, когда приняла решение уйти, я расплакалась. Меня охватили сомнения, и я спросила отца Сандера, верит ли он в правильность моего выбора.

— Марианн, моя любимая малышка, — ответил он. — Если ты в таком вопросе не послушаешься собственного сердца, то будешь жалеть до конца жизни! В это я твердо верю!

Было позднее утро. Мне выдалось полдня в одиночестве — Марианн Энгел ушла за покупками, — и я решил провести время с «Gnaden-vita» Сандера. Я читал на кухне, как вдруг услышал шаги у главного входа в крепость — шаги, напомнившие поступь носорожихи в поисках своего детеныша.

— Марианн? — Женский голос выпалил три слога, точно выстрелил три пули.

Обладательница голоса показалась в дверном проеме, но при виде меня резко отшатнулась.

— Он — это ты? Боже правый! Все еще хуже, чем я думала!

Низкого роста, но этак по-наполеоновски: коротышка тянется вверх, пытаясь казаться выше. Полная, словно шарик с водой, плоть не дряблая, а округло-упругая, готовая в любой момент взорваться. Возраст… за пятьдесят? Сложно определить, но что-то вроде того. На слишком круглом лице не было морщин. Коротко стриженные волосы, слишком густо нарумяненные щеки; темный деловой костюм (белая рубашка топорщится); до блеска начищенные туфли; руки в боки. Вызывающий взгляд, словно напрашивающийся на ссору. Она воскликнула:

— До чего ж ты уродлив!

— А вы кто такая?

— Джек, — ответила она.

Наконец-то я встретил мужчину, которого так боялся, а вышло, что это женщина. Впрочем, не вполне: Джек Мередит была какой-то пародией на женщину, сожалевшей, что она не мужчина.

— Вы агент Марианн, да?

— Из ее денег ты ни цента не получишь! — Джек одной рукой наливала себе кофе, а пальцем второй все время тыкала в мою сторону. — Она разрешила тебе тут жить?

Джек, очевидно, знала ответ, потому что не дала и рта раскрыть.

— Как она будет за тобой ухаживать? Вот что мне объясни!

— Я не нуждаюсь в уходе, — огрызнулся я. — И деньги ее меня не волнуют.