конечно, пойду. Он помог мне встать на ноги и стал гонять между партами, тут мне в руки попалась какая-то тетрадь, она лежала на Фюрстовой парте и была подписана его рукой, я ее схватил и бросил вверх к печке. Бука ее там поймал и бросил по направлению к кафедре, а Фюрст стал носиться по классу как ошалелый. Я подставил ему ножку в надежде, что он споткнется, но, к несчастью, он удержался за парту, и, хотя я на него налетел, он убежал в коридор. Мы с Букой договорились, что после обеда встретимся в парке, о том же договорились с Брахтлом, Минеком и Катцем, а Брахтл потом неожиданно стащил меня со ступенек и напихал мне в рот жевательной резинки… Когда я возвращался из школы домой, я опять увидел тех двоих в летних пальто, я жевал резинку и делал вид, что не вижу их, смотрел перед собой, как лошадь. На лестнице, когда я вошел в наш дом, были слышны удары, доносившиеся из подвала, — Грон там что-то рубил. В дверях кухни стояла пани Гронова, и, когда я проходил мимо нее, она немного отступила, чтобы я видел, что в кухне. Она сказала, что в подвале козел, наверное, она думала, что мертвый и что муж чинит двери. Она сказала, что только что к нам пошел почтальон с письмом. Тут из подвала показался Грон с каким-то большим блестящим предметом, а когда он меня увидел, то сказал:

— Удивительно, никогда бы не поверил, что может вытворять это животное. Когда зарежешь козла перед козой, коза падает в обморок. У вас нет козы?

Я вбежал наверх, мать как раз давала чаевые почтальону.

И теперь, в полдень, когда на окне стояла ваза с кошечками и крашеными яйцами, предчувствие мое все росло. Не пошел я даже в парк, где возле памятника я хотел встретиться с Брахтлом, Минеком, Букой и Катцем, и не мог даже позвонить по телефону. Я было попробовал позвонить из пурпуровой комнаты, но телефон молчал как пень. А когда стал приближаться вечер, над нашей улицей собрались тучи. Коцоуркова вылезла на тротуар, пожелав убедиться, нужно ли втаскивать ящик с картошкой в лавку. Она крикнула Руженке, которая снова торчала в окне, что сегодня на Чаплина не пойдет.

— Пойдем после воскресенья! — крикнула она. — Собирается гроза, но дождя не должно быть.

А Руженка ей ответила:

— Тогда пойдем в понедельник. В понедельник вечером — в это время ходят лучшие люди. Я посмотрю еще в газете на Гитлера и раскину карты.

И Коцоуркова крикнула ей в ответ, чтобы она действительно посмотрела в газете на Гитлера и раскинула карты, и стала втаскивать ящик. Мы схватили вазу с кошечками и крашеными яйцами, заперли окна и зажгли свет — тучи над нашей улицей внезапно стали коричневыми.

— Ну и весна нынче, — сказала Руженка, — умереть можно, но дождя не должно быть, не предсказывали… Господи боже мой, где это у нас были такие зеленые расписные мисочки, ну эти, зеленые расписные, которые стояли всегда тут, мне сегодня ужасно хочется гренков! — И хотя я вздрагивал, она продолжала: — Да, у Грона в подвале козел от Суслика, надеюсь, что только мясо, а не живой, блеяния я оттуда не слышала. Мне сегодня хочется гренков, — сказала она, — лучше я эту вазу с кошечками и пасхальными яйцами поставлю в передней возле часов…

Было как раз без десяти минут половина пятого, потому что часы в передней пробили половину. Половина пятого весной в месяце марте.

Ужасное предчувствие все же усилилось вечером.

Руженка как раз собирала с кухонного стола карты, когда кто-то позвонил. Мать, которая только что пришла с прогулки, вышла в переднюю открыть дверь. Прежде чем открыть, она заглянула в кухню и тихо сказала, что идет дядюшка Войта и, наверное, еще один пан, чтобы в столовой зажгли свет и принесли туда кофе, ликер и какие-нибудь сигары… Я вошел в переднюю, когда в дверь входили дядюшка Войта и еще один пан, лица которого я не видел, потому что в передней был полумрак.

— У вас красивые кошечки и пасхальные яйца,— улыбнулся дядюшка и показал рукой в сторону часов, а потом спросил, вернулся ли отец.

— Еще не вернулся, — сказала мать. — Он ушел в половине четвертого утра и еще не приходил. Даже не звонил, телефон не работает, совершенно глухой. Пожалуйста, раздевайтесь и проходите.

Теперь, когда они вошли в столовую, где над столом уже горела большая хрустальная люстра, я рассмотрел второго гостя.

Это был какой-то чужой господин с худым, костлявым лицом и длинными волосами, какие бывают у артистов, он был во фраке, и в одной руке, которую он держал за спиной, был букет красных роз.

Свет люстры над обеденным столом с самого начала был какой-то особенный — слабый, желтоватый, мерцающий, так что, например, письмо при таком свете едва ли можно было прочесть, так же как и рассмотреть фотографию в газете. Вокруг люстры, и тоже с самого начала, притаились тени. Тени стеклянные, прозрачные и надломленные от хрустальных подвесок, тени, напоминающие паутину, жабу, кости и нечто еще. Нечто такое, что походило на тени, возникшие несколько лет назад, когда у нас был Гини, а на улице была та страшная буря. На столе стоял круглый серебряный поднос с бутылкой и рюмками, лимон, сигары, пепельницы и мейсенская сахарница.

Мать сидела во главе стола с белой ниткой жемчуга на шее, справа от нее сидел дядюшка в черном пиджаке с сине-белым галстуком, а слева костлявый длинноволосый мужчина во фраке, напоминающий артиста. Букет красных роз он временами держал под столом, временами клал слева от себя. Мать глядела на край серебряного подноса, который в мерцающем свете блестел, как роскошный ошейник гигантского пса, четвероногого друга, и говорила, что отец, наверное, сейчас вернется.

— Наверное, он сейчас вернется, — сказала она, глядя на край серебряного подноса. — Странно, что его до сих пор нет.

Дядюшка курил сигару и смотрел в сторону окна, будто хотел выяснить, как обстоит дело с грозой и дождем.

— Конечно, вернется, — сказал он, продолжая глядеть на окно, — придет, видно, с минуты на минуту.

Мужчина во фраке молчал. Курил сигарету, пил из рюмки прозрачную белую жидкость, в которую положил кусочек лимона, и тихо напевал какую-то мелодию. Когда часы в передней пробили, он поднял голову, словно отсчитал