удары, это был, вероятно, какой-то хороший знакомый отца — он тоже надеялся, что отец скоро придет. Мне это было абсолютно все равно, я даже за столом с ними не сидел.

Я слонялся по комнате, хотя это, наверное, было неприлично, и пристально следил, что происходит за столом, старался прочесть, что написано в газете, которая лежала развернутой на стуле, и чем дальше, тем хуже мне становилось. Эти тени, казалось мне, были не только на потолке, но и на столе и во мне самом, и я вроде бы чувствовал, что они гонят меня прочь. Однако я не подавал виду и даже не пикнул. Я слонялся у дальнего стула, где лежала газета, и жевал резинку, которую мне дал Брахтл.

Наконец мать встала и подошла к зеркалу. Вернулась к столу с каким-то листком. Подала его дяде — это было письмо.

— Пришло сегодня днем, — сказала она.

Я видел, что конверт испещрили бесчисленные надписи, а на марке были изображены Альпы. По при таком слабом свете и из такой дали от своего стула я скорее все это чувствовал, чем видел. Дядюшка кивнул и стал читать. Мужчина во фраке кивнул молча. Это был какой-то хороший знакомый отца и о письме, очевидно, знал. Мать подперла голову ладонями, а когда в дверях появилась Руженка с кофейником и кофейными чашками, она чуть-чуть ее приподняла. Руженка на пороге споткнулась и кофейник качнулся — это произошло, наверно, потому, что дядюшка читал, а остальные молчали. Но она все же подошла к столу и поставила него кофейник и чашки.

— Все, о чем он пишет, плохо, — сказал дядюшка, держа письмо, и вытер глаза, наверное уставшие от слабого света. — Это нужно было предполагать. Вот пожалуйста, — продолжал он, — и эта февральская чистка в армии, и потом это сборище в Оберзальцберге, а теперь ко всему еще и этот… — И я услышал, как он говорит о каком-то выступлении Геринга или Херинка в прошлую субботу, о войсках на границах, о демонстрациях и перестрелках в Вене… О Вене, заполненной нацистскими листовками… о нападении на резиденцию архиепископа, о погроме в синагогах и еврейских магазинах… — Нет, это добром не кончится, — сказал дядюшка и положил письмо на стол. — Раз начинается травля евреев, это всегда опасный предвестник. После этого появляется нападающий, который ищет жертву. В газетах… — он показал на газету, которая лежала развернутой на стуле, — пишут о завтрашнем воскресном плебисците. Какой-то он будет, этот завтрашний воскресный плебисцит в Австрии? — Дядюшка покачал головой. — Что мы, сумасшедшие? Гини стоило бы немедленно приехать сюда.

На минуту все мы словно окаменели. Костлявый мужчина во фраке перестал курить и тоже сидел совершенно неподвижно. Наконец Руженка, которая, замерев, стояла до сих пор возле стола, слушала и казалась мне еще с середины дня немного изменившейся, улыбнулась.

— Пожалуйста, — махнул дядюшка рукой и тоже улыбнулся, — не верьте предрассудкам. Ведь не станете вы верить каким-нибудь предсказаниям пани Коцоурковой. Гитлер свое возьмет. Кто знает, может быть, начнется война!

— Но если одно и то же вышло на картах и у меня и у Коцоурковой, — возразила Руженка, — только у нее после обеда, а у меня — вечером, Гитлер проиграет. Господи, эта карта, которая на него вышла, — зашептала она и посмотрела на люстру, где метались тени. — Эта карта такая ужасная, что у меня нет слов ее назвать. Какая-то особенно страшная смерть в паутине среди жаб и костей, где-то в подземелье, где все кругом горит… — Она дрожала, глядя в потолок.

— И все это вы прочитали по одной карте? — сказал дядя с улыбкой, выражающей скорее сожаление, чем насмешку. Руженка завертела головой, опустила взгляд на пол и сказала:

— Это я прочитала не по одной карте, а по трем.

Потом она еще с минуту постояла возле стола и ушла.

— У нее немного расстроены нервы, — сказал дядя и вернул матери письмо. — Все.

Мать встала, подошла к зеркалу и положила письмо на место.

— Завтра пошлем телеграмму, — сказала она, — сегодня, к сожалению, этого сделать уже нельзя, хотя я, раз не работает телефон, пошла бы на почту. Муж даже не может позвонить, когда придет…

— Придет с минуты на минуту, — сказал дядя, — наверняка он уже едет… — Потом он взял кофейник, налил себе кофе и посмотрел на меня, стоявшего у стула вдалеке. — Просматриваешь газету? — спросил он. — Ведь там ничего не видно. Подойди к столу, а то испортишь зрение…

В этот момент тени на потолке и на столе задвигались, будто в столовую проникла струя воздуха, а мужчина во фраке, сидящий слева от матери, впервые за все время произнес:

— Не принести ли, — сказал он и посмотрел на двери соседней комнаты… — подсвечник.

Его голос мне показался вдруг каким-то очень знакомым, но я мог и ошибиться.

Мать позвала Руженку.

— Принесите, пожалуйста, подсвечник, — сказала она.

Руженка моментально принесла подсвечник, тот старый русский подсвечник, который мы, как правило зажигаем под бабушкиным портретом в день ее рождения, и поставила его на стол. Мужчина поглядел на подсвечник, забарабанил пальцами о стол какой-то марш, и Руженка ушла.

— У нее действительно расстроены нервы, — сказал дядя и стряхнул пепел в пепельницу, — говорит, что Гитлер умрет… — Потом он посмотрел в сторону окна, будто опять хотел выяснить, как обстоят дела с грозой и дождем, но выяснить ничего не смог, потому что на улице уже было темно. Потом он посмотрел на подсвечник и сказал: — Прекрасный подсвечник остался от бабушки. Как, собственно, он достался старой пани?

— Это подарок одной русской княгини, — ответила мать. — Кажется, Васильчиковой. Теперь она живет в эмиграции.

— Зажгите свечу, — сказал мужчина, и я в эту мину, ту обратил внимание, что у него довольно холодный голос. Но, конечно, я ошибался, это определенно был знакомый отца, который пришел с дядей и ждал отца. Поразило меня только, как он хорошо у нас ориентируется. И тут же я удивился, что он знает о нашем подсвечнике.

— Зажгите эту, — повторил он, — хватит одной свечи. Средней.

Мать встала, подошла к буфету под зеркалом, чтобы принести спички, видимо, она не заметила, что на столе лежит дядюшкина зажигалка. Но дядя ее опередил, быстро взял