Смоуквилл выглядел так живописно, что поневоле возникало желание оглядеться в поисках гномов и эльфов, которые его построили.

Все дома на Главной улице и вообще большинство домов викторианские, и декоративных излишеств так много, что Современное движение архитекторов от злобы стирало зубы в порошок.

Городок, в котором четыре тысячи жителей, расположен у самого океана. Его западные районы – заросшие кедрами склоны, спускавшиеся к воде.

У берега высились великолепные скальные замки самых причудливых форм, и ветер, если дул с достаточной силой, звучал в них голосами печальных гобоев, заунывных волынок и губных гармошек, напоминая о далекой Ирландии.

Мы остановились в кемпинге «Уорбертон», на территории которого, в тени гигантских кедров, просторно расположились симпатичные коттеджи, построенные в 1930-х годах.

Оплата наличными вперед и номерные знаки «Маунтинера» расположили к нам клерка за регистрационной стойкой, и он не попросил у меня ни кредитной карточки, ни водительского удостоверения. Я представился Кентоном Юэном, воспользовавшись именами двух моих давно убитых дядьев.

Майло лишился одного чемодана, когда мы в спешке ретировались из дома на полуострове, но устройство размером с хлебницу осталось при нем, второй чемодан с какими-то электронными штучками тоже. Плюс он получил еще один чемодан от Гримбальда. И ему не терпелось превратить в лабораторию заставленную мебелью гостиную коттеджа.

Согласно адресу, предоставленному нам Вивьен Норби, Генри Кейсес жил так близко от кемпинга, что не имело смысла ехать туда на машине. Учитывая случившееся с ним, мы решили, что будет лучше, если я пойду к нему один.

Мы с Пенни не хотели разделяться, но теперь вооружились и уже не были такой легкой добычей. Она осталась в коттедже кемпинга с Майло и Лесси.

Генри Кейсес жил в великолепном викторианском доме с большим, широким парадным крыльцом и дверью из двух половинок с окном из цветного стекла над ней.

Два с половиной года тому назад мать Генри переехала в Смоуквилл из Атланты, чтобы вести домашнее хозяйство.

Я позвонил, и дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. С белоснежной кожей, большими глазами, хрупкой фигурой, но сильные руки говорили о том, что она не чурается тяжелой работы, а выражение лица подсказывало, что она не отступит перед трудностями.

– Добрый день, – поздоровалась она с южным выговором.

– Миссис Кейсес?

– Мать Генри, да.

– Миссис Кейсес, меня зовут…

– Я знаю, кто вы, мистер Гринвич. Ума не приложу, почему вы здесь, но я рада встрече с вами.

Она отступила назад и пригласила меня войти.

Хотя миссис Кейсес понимала, что я надеялся повидаться с ее сыном, первым делом она пригласила меня в библиотеку, где было много книг и ни одного дивиди.

Но прежде всего внимание привлекали две картины Генри. Природа одарила его огромным талантом.

Художник-реалист с филигранной техникой, одну картину он написал яичной темперой, вторую – техникой сухая кисть[27]. Его чувство света, чистота исполнения приковывали взгляд. Влияние Эндрю Уайета[28]не вызывало сомнений, но темы картин он выбирал сам, как и замысел исполнения.

Отвернувшись от второй картины, я сразу перешел к делу:

– Миссис Кейсес, ваш сын дружил с Томасом Лэндалфом?

Она смотрела мне в глаза так же прямо, как Пении, и я видел, что она уже решила довериться мне.

– Да. Они были близкими друзьями.

– Генри верит, что Том Лэндалф убил жену и дочь, а потом облил себя бензином и поджег?

– Нет, мистер Гринвич, не верит.

– Пожалуйста, зовите меня Кабби.

– Спасибо, Кабби. Я – Арабелла. Белла для друзей.

– Не задавался ли Генри вопросом, что на него напали те самые люди, которые убили Лэндалфов?

– Он в этом уверен. Но полиция считает, что дело Лэндалфа закрыто. И в деле Генри никакого прогресса нет.

– Белла, люди, которые убили Лэндалфов и изувечили вашего сына… теперь пытаются убить мою семью и меня.

– Тогда да поможет вам Бог, Кабби. И я уверена, Генри захочет вам помочь. Полагаю, вы хотите его увидеть.

– Если этим я не очень нарушу его покой.

– Вы готовы к встрече? Знаете, что они с ним сделали?

– Да. Но я понимаю, есть разница – услышать и увидеть своими глазами.

– Разница есть, – согласилась Белла. – Запомните только, ему не нужны ни жалость, ни даже сочувствие. Особенно от человека, которым он восхищается, такого, как вы.

Я кивнул.

– Я его не оскорблю.

– Вы, возможно, слышали полицейскую версию о том, что Генри познакомился с какими-то людьми в баре для геев и куда-то уехал с ними, не подозревая, что попал в руки психопатов.

– Я такого не слышал.

– Это неправда. Генри – не гей, и изувечили его не геи. Его разбудили в этом самом доме, куда-то увезли глубокой ночью… и вернули двумя месяцами позже. Пожалуйста, подождите здесь. Я скажу, что вы пришли в гости.

Десять минут, проведенных в одиночестве. Я любовался двумя картинами.

Больше Генри Кейсес не написал ни одной. В возрасте тридцати шести лет его ослепили, закапывая в глаза кислоту. И кисти ампутировали в запястьях с хирургической точностью.

Возможно, потому, что он очень красноречиво говорил о живописи и культуре, не одобряя идеологическое искусство, ему вырезали язык и голосовые связки.

И теперь он жил, ничего не видя, ничего не чувствуя на вкус, лишенный простых средств общения, не имея возможности выплеснуть свой талант, все еще по эту сторону смерти, но, возможно, в самые тяжелые моменты думающий о том, а не сделать ли ему последние в этом мире шаги.

Большую гостиную на первом этаже, где раньше принимали гостей, превратили в совмещенную спальню, кабинет и мастерскую. Деревянный пол не застилал ковер.

Мольберты, кисти и краски предполагали, что Генри как-то продолжал работать, но никаких картин я не увидел.

С босыми ногами, в джинсах и фланелевой рубашке, он сидел на вращающемся стуле на колесиках у компьютера. Повернулся к нам, когда мы приблизились.