Майло лежал на полу, среди всяких и разных электронных штучек, глядя на зрелище над головой.

Какое-то движение привлекло мое внимание к дивану. Там лежала Лесси, на спине, тоже смотрела на потолок, все четыре лапы дергались, словно она бежала по лугу. Никаких неудобств она определенно не испытывала, наоборот, восторгалась.

Я сел на пол рядом с Майло.

– Структура?

– Да. Более глубокая, чем прежде.

– Структура чего?

– Всего.

– Ты понимаешь, на что смотришь?

– Да.

Я попытался зайти с другой стороны.

– Откуда это приходит, Спуки?

– Откуда-то.

– С какого-то интернетовского сайта?

– Нет.

– С государственного компьютера, который ты взломал?

– Нет.

Я отодвинул в сторону с десяток электронных штуковин и улегся на спину рядом с сыном. С такого ракурса трехмерные образы на потолке завораживали.

– Все-таки у тебя получилось устройство для межзвездной связи? – спросил я.

– Нет.

– Да перестань, разве это не картинки с другой планеты?

– Нет.

– Тогда они из далекого будущего? Временна́я трансмиссия или что-то похожее?

– Нет.

– Ты можешь сказать что-нибудь, кроме «нет»?

– Да.

– Я просто делаю то, что написано на твоей футболке. Упорствую.

– Тебе лучше пойти спать, папа. Для тебя это может оказаться непосильным.

– Ты шутишь? Для меня это плевое дело. А потому… так чем мы тут занимаемся?

– Я учусь, – ответил Майло.

– Я тоже учусь, да?

– Я так не думаю. Тебе, действительно, лучше вернуться в постель, папа. Если и дальше будешь на это смотреть, сильно напугаешься.

– Нет, нет. Я наслаждаюсь. Ты наслаждаешься, Майло?

– Это потрясающе.

– Совсем как фейерверк, только без риска обжечь брови.

На диване лежащая на спине собака, похоже, взвизгнула от восхищения.

– Это прекрасно, – согласился с ней я. – Разве это не прекрасно?

– Это элегантно, – ответил Майло. – С двадцати семи сторон.

– Ничего более прекрасного я не видел. Ты видел что-нибудь более прекрасное, Майло?

– Это прекрасно, папуля.

– Правда? Правда, прекрасно, Майло?

– Да.

– Это так прекрасно, что становится немного зловещим.

– Закрой глаза, папа. Это добрая зловещесть, но ты к ней не готов.

– Всего лишь немного зловещее, Майло. А теперь… чуть более зловещее.

– Я предупреждал, что для тебя это станет слишком пугающим.

– Меня не так-то легко испугать, сынок. Однажды я провел три часа в кабине лифта с Хадом Джеклайтом.

– Это пугает.

– Я так боялся, что твоя мать вцепится ему в горло. Мне не хотелось, чтобы твоя мать отправилась в тюрьму. Я люблю твою мать.

– Я знаю, папуля.

– С каждой секундой это становится все более прекрасным, но и более зловещим. Я чувствую… когда всматриваюсь в это, уж не знаю, что именно, одновременно оно всматривается в меня.

– Закрой глаза, папа, а не то у тебя сильно закружится голова.

– Нет, нет, голова у меня не кружится. Это все такое странное, сложное и зловеще прекрасное. Майло, ты чувствуешь, что череп у тебя сейчас сплющится?

– Нет. Не чувствую.

– Я чувствую это давление, все равно что на корпус субмарины на глубине в сорок тысяч футов. Мой череп сейчас сплющится, и мозги полезут из ушей.

Майло ничего не сказал. На диване собака опять восхищенно взвизгнула и пукнула.

– Это что-то на потолке… оно становится пугающе, жутко прекрасным. Ужасающе прекрасным, и комната кружится перед глазами.

– Я предупреждал тебя о головокружении, папа. Если ты не закроешь глаза, тебя начнет тошнить.

– Нет, нет. Я не чувствую себя больным. Только озабоченность, знаешь ли, и тревога, может, даже чуточка ужаса. И смирение. Это так смиряет, Майло. Для меня это слишком прекрасно.

– Закрой глаза, папа.

– Эта структура, чем бы она ни была, слишком глубока для меня, Майло. В тысячу раз слишком глубока. А вот и тошнота.

Я отключился до того, как меня вырвало.

В сравнении со мной отцу Моцарта было гораздо проще.

* * *

Я проснулся в гостиной в начале пятого, и мой череп не сплющился. Более того, я чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся, меня не покидало ощущение, что я соприкоснулся с чем-то необыкновенным, что не опишешь словами.

В свете единственной лампы потолок вновь стал плоским и одноцветным.

Сев, я увидел, что Майло собрал всю электронику. Ни единого приборчика или устройства на полу не осталось.

В спальне Пенни спала на одной кровати, Майло и Лесси – на другой.

Я постоял, наблюдая, как все они спят.

И несмотря на то, как и почему мы попали сюда, я чувствовал, что в этот момент это то самое место, неотъемлемой частью которого мы и являлись. Мы не дрейфовали, а поднимались, поднимались к чему-то правильному и важному.

Все, что поднимается, должно сходиться в одной точке. Абсолютное слияние человека и Создателя требует наведения мостов на самом последнем этапе, в смерти. В тот момент, наблюдая, как спит моя семья, я испытывал тихую радость и совсем не думал о смерти, хотя, как вскоре выяснилось, Смерть думала обо мне.

В утреннем свете и безветрии туман более не имитировал дым. Влажный и холодный, он едва шевелился, лишь когда его раздвигал передний бампер «Меркьюри Маунтинера».

В багажное отделение мы загрузили все наши вещи. Хотя и заплатили за двое суток проживания в кемпинге, в коттедже ничего не оставили. Я хотел, чтобы в случае чрезвычайных обстоятельств мы могли без задержки покинуть Смоуквилл и его окрестности.

Том Лэндалф, чья первая книга появилась на прилавках четырнадцатью месяцами ранее и который умер три месяца спустя, жил вне Смоуквилла, рядом с извилистым двухполосным шоссе, находящимся в ведении штата. Дома здесь стояли далеко друг от друга, море не просматривалось даже с крыши, вокруг рос густой лес.

В Сети Пенни нашла недавнюю журнальную статью о тех событиях и их последствиях. Женщина-риелтор, с которой беседовал корреспондент, предполагала, что этот дом не будет продан еще долгие годы. Потенциальные покупатели не жаждали жить там, где жестоко убивали людей.