— Я люблю тебя, мсье Бой.

И тут я увидела, что за окном светло. Уже нет никакого месяца, и небо над морем уже совсем светлое. Я села и стала его трясти. Скорей, скорей, скорее, мсье, уходите. Мне казалось, что я уже слышу шум в доме. Со всех сторон. На лестничной площадке, в комнате у Марии Сантюк, в комнате Иветты, на лестнице, на этаже хозяек. Мне послышалось, что мадам Жаки зовет меня убрать ее постель. Это, конечно, мне померещилось, но я перепугалась и говорю мсье Бою: я боюсь. Он поцеловал меня в щеку и сказал: не хочу, чтобы ты боялась, убегаю, прощай, Сюзон, я люблю тебя, от тебя так хорошо пахнет. Он оделся: брюки, рубашка, свитер, туфли двухцветные, никогда не видела, чтобы так быстро одевались. Причесался. Обеими руками пригладил волосы, даже не глядя в зеркальце над умывальником с цветочками, и вышел. Дверь не пискнула, он очень ловко с дверями обращается, мсье Бой, но вот с передником моим испанским мне придется немало потрудиться, пока я не приведу его в божеский вид. Разгладить кокетку, кружева, ленты, все смято. Хорошо еще, ничего не порвалось. А то с войной на том берегу…

У меня новый купальник, дядя Бой привез мне его из Америки, ярко-розовый с оранжевым отливом, в общем, розовый креветочный, как сказал дядя Бой, он обошел десять американских универмагов, пока не нашел именно этот. Слева, у сердца — желтый цветок, а справа, над бедром — рыбка, тоже желтая, но с розовыми глазами, просто очаровательно, я бросилась на шею дядюшке, чтобы поблагодарить его. Маме он привез теннисную ракетку, тете Кати — пестрый плед, а Гранэ — кружевную скатерть из Бостона (там он жил вначале, как только приехал в Америку, у двоюродных братьев Гранэ). Что за человек, он никого не забыл: Жизель получила набор индейских нарядов, Надя — куклу, которая умеет плакать, Мария Сантюк — брошку из чистого золота, Иветта — тонкие-тонкие шелковые чулки, Нэнни О — плащ-дождевик лилового цвета, а Сюзон — платье, такая красота, белое в черный горошек, с воланчиками на рукавах и на подоле. Она его примерила в ванной, при маме и при мне, так ей идет, обтягивает талию, она покрутилась, чтобы юбочка взметнулась и воланчики, а в глазах — слезы радости. Для Долли и Зузу — только пластинки джазовой музыки, они с восторгом тянули жребий, кому какая, да если бы он привез им всего-навсего по камушку или просто комочек земли, они и тогда бы тоже радовались этому и были бы довольны. Одна сказала: ты с ума сошел, Бой, а другая: ну ты и разошелся. Дырявый карман — вот ты кто, сказала Гранэ непривычным для нее голосом. Обычно она говорит четко, резко, а тут раз десять повторила: эх ты, дырявый ты мой карман, дрожащим голосом, ты, говорит, разорился, ну зачем же столько? и гладила его набриолиненную голову и щеку, и лоб, как маленькому мальчику, у которого жар. А он давал себя гладить, мало того, ловил и целовал гладившую его как маленького руку матери.

Какой он нежный, я люблю нежность. Тетя Кати сказала: о Бой, о Бой, когда он развернул перед ней разноцветное одеяло, ласково спрашивая: нравится, Катья? Он зовет ее Катья, она от этого тает. В ее обычно таких сухих глазах вдруг появляются слезы радости. Я тотчас забыла все ее колкости в мой адрес, мне захотелось сказать ей что-нибудь приятное, моей тетке-палачу, что-нибудь о ее блестящих глазах и хорошем цвете лица с момента приезда дяди Боя. Но я промолчала, все, что исходит от меня, ей не нравится, она бы ответила колкостью, и это нарушило бы атмосферу радости, в которой проходила раздача подарков. Я молча стояла рядом с мамой, которая понарошку играла американской ракеткой, показывая, как она станет отбивать мяч, как будет подавать или ударять слева, когда будет играть этой легкой-легкой ракеткой с младшим братом на кортах спортивного клуба Агилера.

И тут Гранэ начала рассказывать о жизни дяди Боя со дня его рождения, она еще лежала в постели, а мы стояли вокруг нее, вся семья и даже прислуга и обе гостьи, она вспоминала о том, как он родился, как рос, какие у него были успехи (про все, кроме школы, — он переменил, если не ошибаюсь, школ шесть). После долгой разлуки с сыном Гранэ любит повспоминать, а все должны слушать, хоть и знают ее рассказ наизусть: как гадалка-англичанка увидела в чашке чая примету, что родится мальчик; как знахарка из Собиньяка поставила часы на живот Гранэ и предсказала то же самое. (Надо заметить, носила я его высоко, говорит Гранэ, показывая руками на верх живота.) И как протекали роды на кровати с позолоченными стойками на улице Ля Курс, в воскресенье, 25 февраля 1911 года, в три часа утра, и как акушерка сказала: сколько я перевидала новорожденных, но Бог свидетель, такого красавца никогда еще не видела. Он весил восемь фунтов, был розовый, как цветочек, без морщинок, и ушки складненькие, к головке прижатые. Дедушка был вне себя от радости, встал даже на колени перед единственным сыном. Тут делалась пауза, чтобы все могли пережить это волнующее зрелище: мой дедушка (я почти не помню его, он умер, когда мне было четыре года, и он никогда не называл меня Хильдегардой, а только малышкой или крохой), мой дедушка на коленях перед позолоченной кроватью в доме на Скаковой улице. Гранэ вся бледная, с распущенными волосами, а Бой розовый, как цветочек, тут я всегда вспоминаю картины про волхвов, вижу дедушку уже не в охотничьей шапке, а с тиарой на голове, он преподносит золото, ладан и миро (какое красивое слово миро, кстати, что это такое?) святому Младенцу Бою, и такая картина мне нравится.

Тут Гранэ проглатывает слюну, набирает воздуха и переходит к описанию младенца в его детской комнате, в колыбельке, из которой он пытался вылезти, еще не умея ходить, описывает Нэнни О в ее одеянии няни — накрахмаленный воротник, манжеты и головная накидка для прогулок. Все няньки Бордо завидовали колясочке, в которой Нэнни О прогуливала малыша в городском саду или в парке, — ведь коляску привезли из Лондона.

У дяди Боя часто болело горло, и ему было всего три года, когда началась мировая война. Поэтому один данный Богоматери обет сменялся другим, и так получилось, что до семи лет его одевали только в белое и синее. Еще бы, сын в семье Малегассов — это стоило обета Пресвятой Деве, к тому же белый цвет очень ему шел. Когда Бою исполнилось семь лет, в день подписания перемирия, ему купили шотландскую шапочку, и он стал похож на чертенка, а еще больше — на принца Уэльского, прохожие на него оглядывались, когда он гулял по городскому саду или кормил лебедей хлебом, до того лихо носил он эту шотландскую шапочку. В 1920 году он впервые участвовал в детском утреннике, одели его, как маленького лорда Фантлероя: брючки из черного бархата, кружевное жабо, а волосы, как ни странно, короткие, ни челки, ни кудрей, Гранэ была неумолима, она была не из тех глупых мамаш, что делают девчоночью прическу мальчикам, она гордилась, что у нее сын, Бой был мальчишкой, настоящим.

Он слушал этот хорошо знакомый рассказ с любезной улыбкой, терпеливо, все эпизоды, когда же Гранэ рассказывала, как дедушка стоял перед ним на коленях, взгляд его уносился куда-то далеко, но дядя Бой оживлялся, даже становился веселым и шутил, едва она начинала рассказывать про шотландскую шапочку и лебедей в городском саду. И мы тоже, как он, выслушивали первый том жизни Боя Малегасса, мы с мамой, Мария Сантюк (она стояла с блокнотом в руках, готовая записывать обеденное меню), Нэнни О, которая встала, несмотря на болезнь, Иветта, Сюзон, Жизель, Надя. И тетя Кати не бурчала и не перебивала Гранэ, как она это часто делает. И Зузу Вардино ни разу не разинула свой кроваво-красный рот. И на лице Долли де Жест-реза витало восторженное выражение, как на лицах иудеев, слушавших рассказ Моисея о Земле обетованной. Гранэ так глядела на Долли, говоря о дяде Бое, что та, я думаю, явно видела себя в роли умиленной мамаши нового младенца Малегасса: то в позолоченной кровати, то в парке, то в городском саду, то на детском утреннике, держащей в руке ручонку нового маленького лорда Фантлероя, такого же красивого, такого же элегантного, как первый, с такой же короткой стрижкой.