Они долго еще говорили про Народный фронт, забастовку в кафе и запрет на чаевые. Во всяком случае, пока ели дыню, с которой начался обед, и омары под майонезом (Мария Сантюк сделала из этого блюда настоящий сад: вокруг нарезанного ломтиками омара положила лимоны в форме корзиночек, помидоры в форме роз и тут же рассыпала натертые желтки крутых яиц, похожие на цветущую мимозу. Не говоря уже о кусках панциря, разложенных там и сям для красоты, и пристроенных с одного конца блюда клешнях). Когда подавали омара (блюдо несла, конечно же, я; ведь я здоровее, чем эта тощая Иветта. А она шла за мной и несла соусницу с майонезом), мсье Бой запел: да здравствует Санкта Сантюк, да здравствует Иветта, да здравствует Сюзон. Барышни, его гостьи, захлопали, и Хильдегарда, и мадам Макс тоже.

Пока я разносила, мсье Бой сменил тему и стал вспоминать свою поездку: как он познакомился в Америке с труппой негритянских танцоров и танцовщиц и как потом опять встретился с ними в Париже, на балу, а их танец называется Сьюзипопо, а он называл его Сюзон-Попо и улыбался во весь рот, все зубы напоказ, и все смотрел на мой испанский передник, мне пришлось надеть его, ведь это же было 14 июля, праздник. И я тоже улыбалась. А потом он рассказал, как сфотографировался на ступеньках Оперы с этими танцорами и танцовщицами, и когда фотографии будут готовы, все увидят, что эти негритянки — блондинки. Конечно, сразу за столом все развеселились, все-таки это праздник, 14 июля, и негритянки-блондинки на фото с мсье Боем — это повеселее, чем плавающий франк или забастовка официантов кафе, веселее, чем Народный фронт и какой-то там еще Леон. Я ожидала, что сейчас мсье Макс сделает очень строгое лицо и скажет: Хильдегарда, выйди на минутку на террасу, я позову тебя к следующему блюду. Но нет, вовсе нет, он продолжал есть омара (у него отличный аппетит, у мсье Макса) и не показал виду, что находит рассказ мсье Боя «не для детей». И тут уж мадам Макс рассмеялась от души и спросила у мсье Боя, а может, на этих негритянках были парики, а не свои волосы. А мсье Бой ответил:

— Ты хитрюшка.

И за столом стало еще веселее. Мадмуазель Зузу размахивала руками, как заводной заяц, а мадмуазель Долли, вытирая слезы, повторяла:

— На ступеньках Оперы, правда, Бой, на ступеньках Оперы, поклянись?

— А ты бы хотела, чтобы я сфотографировался на веранде президентского дворца? — спросил мсье Бой.

Тут уж и хозяйка рассмеялась. А ведь в начале эти танцовщицы ей явно не понравились, как и та актриса, про которую мсье Бой рассказывал в первый вечер по приезде, та самая, у которой в столовой бассейн. Она повернулась к мадмуазель Долли, улыбаясь и даже с гордостью:

— Ну вот видите, Долли, какой у меня сын!

Вот тут-то мсье Жаки не выдержал. До этого он делал вид, что не слушает мсье Боя, разглядывал стены, небо, террасу, вино в стакане, но вдруг высморкался (никто так не сморкается, как он), потом откашлялся, потом выпил то, что у него было в бокале (да не воду, а вино, выпил, налил и опять выпил, синусит не мешает ему хорошо закладывать за воротник), наконец повернулся к мсье Бою, все лицо у него перекосилось от злости, и спросил, что, он только за этим и ездил в Америку, чтобы разгуливать с негритянками-блондинками и плясать с ними, спросил, что, на это он тратил деньги семьи, пока другие, другие, другие, и при этом он бил себя в грудь, пока другие здесь работали, выбиваясь из сил. Мадам Жаки крикнула ему:

— Что это с тобой сегодня, Жаки?

А мадам Макс сказала:

— Прошу вас, Жаки.

Вот тут-то мсье Макс и произнес:

— Хильдегарда, выйди на террасу, я позову тебя к следующему блюду.

А хозяйка сказала, обращаясь к мсье Жаки:

— Чего вы вмешиваетесь, друг мой? У Боя есть состояние, и он тратит его по своему усмотрению.

Барышни-гостьи уже не в первый раз присутствовали при таких ссорах в семействе Малегассов. Мадмуазель Долли ковырялась в своей тарелке, а мадмуазель Зузу закурила, они всегда так делают в подобных случаях. Хильдегарда вышла из-за стола, не возражая, но видно было, что если бы, проходя мимо дядюшки, она могла как следует стукнуть его по голове, она бы сделала это: такие глазищи у нее были, так и стреляли, что твои пистолеты. У мсье Боя улыбка не сходила с лица. Он дал всем высказаться, а потом обратился к мсье Жаки:

— Ну что тут поделаешь, дорогой Жаки, у других есть заслуги. А у меня просто везение.

Тут мсье Жаки еще больше распалился. Его толстый нос и щеки (он их закрывает ладонями, когда чем-то недоволен), лоб и лысина на полголовы покраснели, как тот омар, клешню которого он как раз взял с блюда, клешню, положенную Марией Сантюк спереди для украшения, и стал ею размахивать, этой клешней, и кричать: везение, везение, и опять перечислять несчастья Франции и всего мира. Опять говорил про Леона и про Народный фронт. И про сорокачасовую рабочую неделю, и про «Интернационал», что пели на днях в Бордо на Интендантской улице. К тому же и в Мадриде хорошие испанцы вот уже неделю отступают, а красные наступают. Как можно говорить о везении, когда красная угроза нависла всюду? А если в один прекрасный день они победят во Франции, эти красные? Захватят сосновые леса и фермы Собиньяка, и дома Дакса, винные погреба и конторы фирмы Фишер и Поммье (это та самая винодельческая фирма, где он директор)? Если они все это подожгут? Вам мало лесных пожаров в Ландах? А если немцы вдруг войну объявят, зря, что ли, они пушки вместо масла делают? Война, это что, тоже везение?

Дамы молчали, мсье Макс покачивал головой, мсье Бой улыбался, но видно было, что все они думают только о клешне омара в руке у мсье Жаки. Куда упадет клешня, если мсье Жаки ее уронит? Три раза он чуть не уронил ее, но вовремя подхватывал. Зато на четвертый раз, когда речь шла о немецких пушках, клешня победила. Вырвалась из руки мсье Жаки и, пролетев над серебряной вазой, шмяк! угодила прямо в стакан мадмуазель Долли де Жестреза.

— Ты с ума сошел, Жаки! — сказала мадам Жаки.

— Вам что, плохо, друг мой? — спросила хозяйка. А мне понравилось, как среагировала мадмуазель Долли. Она не стала изображать оскорбленную даму, а взяла салфетку, обтерла декольте и руки, обрызганные вином, в которое шлепнулась клешня (к счастью, вино было белое: у нашей хозяйки к омарам подают всегда белое бордоское вино), и заставила себя рассмеяться, то есть заржала, как лошадь. Наверное, она хотела сделать так, чтобы мсье Жаки поскорее забыл про все катастрофы, про сгоревшие леса, про красную опасность, и доказать ему, что со своей клешней он такой же забавный, как и мсье Бой со своими негритянками в париках на ступенях Оперы. И все тоже рассмеялись, даже мадам Жаки и мсье Макс (правда, эти двое прикрыли рот рукой). А мы с Иветтой не стали стесняться. Иветта поставила соусницу с майонезом на сервировочный столик, я поставила рядом блюдо из-под омара, и мы стали хохотать вместе с хозяевами. И минуты две или три за столом хозяйки было как в конце свадьбы у нас в Мурлосе, когда арманьяк уже льют в кофейные чашки и те, кто сидит напротив молодоженов, встают и танцуют перед ними наш обычный танец «Саут де сакюль». Смеху-то, смеху! Но мсье Жаки не понял тонкого намерения мадмуазель Долли, и вместо того чтобы попросить у нее прощения, он, напротив, выругался, сказал грубое слово, которое я не буду повторять, швырнул салфетку в свою еще совсем полную тарелку и встал, собираясь выйти из-за стола. Тогда хозяйка сказала грозным голосом: