— Но мы же послали телеграмму, — сказала она, словно подразумевая, что телеграмма, будучи отправлена, устанавливает некоторую связь с адресатами.

— Мы получили вашу телеграмму, — ответил человек со скрещенными ключами на сюртуке, — но мы ее немедленно выбросили в корзину для ненужных бумаг. Так распорядился господин Дуглас: почту не пересылать, нового адреса не сообщать, просто выкинуть: "Меня это больше не интересует!" — При последних словах ледяная вежливость администратора уступила место издевательски наглому тону.

Госпожа Ганхауз выслушала его, не дрогнув ни одним мускулом, затем нащупала рукав Лернера:

— Пожалуйста, уведите меня отсюда!

Они медленно побрели по городу. Можно было прямиком отправляться обратно на вокзал (ни о каких извозчиках не могло быть и речи), но Лернер чувствовал растерянность своей спутницы и сам был чересчур ошарашен, чтобы думать о том, куда идти. Стояла осень. С утра было ясно и тепло, но сейчас погода переменилась: тучи сгустились и собирался дождь. Они дошли до прогулочной галереи, когда начался дождь, стеклянные двери были приветливо раскрыты. Белая скамейка под толстой пальмой выглядела островком. Они присели. Оба молчали.

Лернер боялся взглянуть на госпожу Ганхауз. Ему не хотелось быть свидетелем ее крушения. Но дело было не только в этом. Она громко задышала и покачнулась. Затем вынула что-то из черной вышитой сумочки, украшенной кисточками. Носовой платочек. Поднесла его к лицу и осторожно промокнула глаза.

— Мне так страшно, — начала она тихо.

Однажды подобное уже было. Шолто тогда исчез столь же внезапно.

Что называется — "ушел на дно".

В тот раз она так же осталась в полной растерянности, ничего не зная. Конечно, он поступил очень умно, и она действительно с чистой совестью могла на все вопросы отвечать, что ничего не знает. Он умен, очень умен, но, к сожалению, не всегда владеет собой, однако потом берет себя в руки и всегда знает, что надо делать.

Тогда Шолто Дуглас еще был по-настоящему в силе, он был влиятельным и состоятельным человеком, не то что нынче. У него было много друзей на самых высоких постах, Лернер этого уже не застал. Таких личностей, как коммерческий советник Геберт-Цан ("Габберт-сон" — так Дуглас произносил его фамилию), он раньше и близко к себе не подпускал, и таким печально известным представителям полусвета, как Альбертсгофен и Фритце или пытающийся вернуть себе право на адвокатскую деятельность Фриспель (как-никак он подозревается в растрате денег своих опекаемых), вообще нечего было делать в окружении мистера Дугласа.

— И то хорошо, — вставил Лернер. — Наконец-то узнаешь кое-что о своих гостях.

— Да нет, с этим все как раз было в порядке, — рассеянно заметила госпожа Ганхауз и тотчас же вернулась опять к своим заботам. Дескать, были и оловянные копи в Конго, и алмазные в Южной Африке — Шолто ко всему приложил руку. (Перед мысленным взором Лернера невольно возникла картинка: маленькие, усыпанные старческой гречкой руки зарываются в черных недрах.) В те времена Шолто на равных вел переговоры с Круппом, она сама свидетельница! Она познакомилась с ним, когда работала в табачной фирме, благодаря этому у них, естественно, возникли точки соприкосновения по многим вопросам (каким образом для алмазного магната могло быть "естественно" заниматься табачной торговлей, Лернер не стал прояснять, надеясь услышать гораздо более важные откровения).

— Шолто тогда отправился на Капри. Я оставалась в Неаполе, который, как вам известно, был мне хорошо знаком. Такую жизнь, как в колониях, в Европе, пожалуй, нигде невозможно было вести. А он уже привык к разным вольностям. Он давал волю своим желаниям и увлечениям, не считаясь ни с какими условностями. Ну, вы меня понимаете! Шолто привык вообще не придавать никакого значения таким вещам, которые по общепринятым меркам считаются едва ли допустимыми. Я его понимаю и стараюсь не осуждать, однако он все же слишком далеко отклонился от того, что для нас с вами представляется желательным.

Осторожность, с какой она высказывалась, была трогательна. Она настраивала себя на то, чтобы ко всему относиться с пониманием, не отвергая ничего с возмущением, однако и для нее существовал предел, перед которым она останавливалась в растерянности. Нужно ли ей, обязана ли она, преодолевая себя, отметать эти границы? Или она и без того уже зашла слишком далеко и попала на территорию, где почва дышит ядовитыми испарениями?

— Шолто снял там, на острове, одинокую виллу, стоящую на скале, высоко над морем. Это место пользовалось недоброй славой. Строитель виллы только что отравился опием в своем китайском салоне. У Шолто тогда был молоденький секретарь, — она с трудом выдавила из себя эти слова и откашлялась, как будто ей что-то мешало в горле, — итальянец. Он был хорошенький мальчик, мне часто приходилось иметь с ним дело. Понимаете ли, Шолто любит красивую молодежь, что вполне понятно, и в этом нет ничего эксцентрического… — Эта женщина, заглушившая в себе все любовные побуждения, кроме любви к сыну, проявляла сейчас безграничную терпимость и понимание. — Но вот что он особенно любит… Видели недавно синяк на лице Александра?

Лернер кивнул. Однако воздержался от признания, что ему самому хотелось оказаться на месте того, кто наставил Александру фингал. Разве мальчишка не заслужил хорошую порку?

— Нет, это не то, что вы думаете, — сказала госпожа Ганхауз, прочитав его мысли. — Шолто любит страдание. Он любит причинять страдания. Такая уж у него натура.

Лернер закрыл ладонями лицо. Перед глазами у него встал гостиничный коридор, освещенный шипящими газовыми лампами, и он увидел, как мимо него проходит мадемуазель Лулубу, прижимая к губам окровавленный носовой платок.

— Вы это знали.

— Да, я это знала, — почти простонала она, затем распрямилась и страстно продолжала: — Я вообще все знаю! Я и про вас знаю, на что вы способны!

— Но как же вы могли тогда?.. — "Отдать на произвол такого человека, как Дуглас, своего сына", — закончил он мысленно, не договорив вслух начатую фразу.

Она ответила настойчиво, словно стараясь его убедить:

— Я раз и навсегда приняла решение: никому не позволю вытеснить меня из игры. Если я села за игорный стол, то не встану, пока не выиграю. Тут нельзя пасовать. Кто спасует, тот проиграл. Кто скажет: вот здесь или там предел, за который я не пойду, тот проиграл. Тот, кто думает, что я дошла до предела, тот не знает меня, ибо я готова сражаться до последнего. И поэтому, — она набрала в грудь воздуха и бросила на Лернера негодующий взгляд, — он хочет, чтобы я стала такой же скверной, как он, хочет довести меня до крайности, а в этом нет никакой надобности, потому что я и так уж готова на все…

Лернер испугался, что от волнений и страха у нее помутился рассудок. Они помолчали.

— При внезапном отъезде Шолто с острова Капри дело было так, — тихо заговорила она изменившимся голосом. — Молоденький секретарь остался лежать мертвый в заброшенной вилле. Все произошло, конечно, не специально, но ведь полиции этого не объяснишь.