Я так задумался о колорите и композиции, что вряд ли вспомню, как загонял машину в гараж, грязноватый подвал моего дома, обходившийся чуть ли не в половину квартирной платы. Временами я мечтал о другой работе, при которой не приходилось бы три раза в неделю пробираться через столпотворение на пригородных дорогах округа и можно было бы отказаться от машины. Но разве я мог уйти из Голденгрув? Да и идея пять дней в неделю проводить на приемах на Дюпон-серкл, занимаясь пациентами, достаточно здоровыми, чтобы прийти на консультацию, меня не привлекала. Вообще говоря, назавтра мне предстояло снова отправиться в Голденгрув, чтобы отработать пропущенную утреннюю смену: я еще не расплатился за побег в Гринхилл.

Голова у меня была забита натюрмортом, закатным освещением Рок-Крик, раздражительными водителями, а руки были заняты поисками ключей в кармане. Я поднимался по лестнице пешком, пользуясь редкой возможностью размяться. Я заметил ее, только подходя к своей двери. Она стояла, прислонившись к стене, словно ждала уже довольно давно, расслабившись и в то же время нетерпеливо, скрестив руки и упершись в пол ногами. Она была в запомнившихся мне джинсах и белой блузке, но теперь поверх был надет темный блейзер, а волосы под слабыми лампочками холла напоминали красное дерево. Я был так поражен, что остановился «на ходу»; тогда я понял и с тех пор не забывал, что значит это выражение.

— Вы… — вымолвил я, не зная, как выразить свое смятение.

Это, конечно, была девушка из музея, та, что заговорщицки улыбнулась мне у натюрморта Мане, та, что пристально изучала «Леду» Жильбера Тома и снова улыбнулась мне на улице. Я вспоминал о ней раз или, может, два, а потом забыл. Откуда она взялась? Она как будто жила в ином мире подобно эльфу или ангелу и вдруг появилась откуда ни возьмись, необъяснимо для простого человека.

Она выпрямилась и протянула мне руку.

— Доктор Марлоу?

— Да, — растерянно ответил я и, держа в одной руке свисающие ключи, другую неуверенно протянул ей.

Меня ошеломила сдержанная порывистость в ее манере держаться и, разумеется, ее внешность. Она была моего роста, немного старше тридцати, миловидная, но не в обычном смысле: в ней чувствовалась личность. Ее волосы блестели под лампой, обрезанная слишком коротко и прямо челка рассекала белый лоб, длинная гладкая волна падала на спину ниже плеч. Пожатие оказалось сильным, и я невольно сжал пальцы в ответ.

Она чуть улыбнулась, словно взглянув на ситуацию с моей точки зрения.

— Извините, что явилась без предупреждения. Я — Мэри Бертисон.

Я не мог оторвать от нее взгляда.

— Но это вы были в музее. В Национальной галерее.

И тут же сквозь мое смятение прорвалась волна разочарования — не она была кудрявой музой из грез Роберта. И новая волна удивления, я недавно видел ее на полотне, одетую в синие джинсы и свободную шелковую блузу.

Теперь она недоуменно насупилась и выпустила мою руку.

— Я имею в виду, — повторил я, — что мы уже, можно сказать, встречались. Перед «Ледой и лебедем», перед натюрмортом Мане, помните, с бокалами и плодами. — Я чувствовал себя дураком. С какой стати она должна меня помнить? — Я видел… да, вы, должно быть, зашли взглянуть на картину Роберта — то есть Жильбера Тома.

— Теперь я вас вспомнила, — медленно начала она, и стало ясно, что эта женщина не станет лгать из вежливости. Она держалась прямо, не смущаясь, явилась прямо ко мне домой, смело смотрела в глаза. — Вы улыбнулись, и потом, на улице…

— Вы приходили посмотреть на картину Роберта? — повторил я.

— Да, на ту, что он пытался порезать. — Она кивнула. — Я только узнала об этом — кто-то дал мне газету с опозданием на две недели — знакомый случайно наткнулся. Я обычно не читаю газет. — Она засмеялась без горечи, словно оценила необычность положения и нашла его забавным. — Как странно! Если бы вы или я знали тогда, мы могли бы поговорить прямо там.

Я справился с собой и отпер дверь. Мне было совершенно несвойственно обсуждать пациентов у себя на квартире, и я понимал, что вряд ли стоит впускать эту привлекательную незнакомку, но любопытство было сильнее меня. В конце концов я сам ей позвонил, и она объявилась почти мгновенно, словно по волшебству.

— Как вы нашли мою квартиру?

Я, в отличие от нее, не числился в телефонном справочнике.

— Через интернет. Это было нетрудно, зная ваше имя и номер.

Я пригласил ее пройти.

— Прошу. Раз уж вы здесь, мы вполне можем поговорить.

— Да, чтобы не упускать случая второй раз.

Зубы у нее были чуть желтоватые и блестящие. Мне и теперь вспоминается та небрежная поза, джинсы и блузка навыпуск, сочетание ковбоя и светской дамы.

— Прошу вас, присаживайтесь и дайте мне минуту собраться с мыслями. Могу ли предложить вам чай? Или сок?

Я решил сквитаться за необходимость пригласить ее в дом тем, что не угощу ее спиртным, хотя сам испытывал несвойственную мне потребность выпить.

— Благодарю вас, — очень вежливо отозвалась она и села грациозно, как гостья в викторианской гостиной, одним точным движением расположившись на стуле с полотняной обивкой, изящно скрестив ноги и положив на колени тонкие изящные руки.

Она была загадкой. Я еще раз отметил ее интеллигентную манеру речи, хорошо поставленный голос. Он звучал негромко, но твердо и отчетливо. Преподавательница, снова подумал я. Она следила за мной взглядом.

— Да, сок, пожалуйста, если не трудно.

Я прошел в кухню и налил два стакана апельсинового сока — единственного, который был в доме, и положил на тарелку несколько крекеров. Возвращаясь с подносом, я вспомнил Кейт, накрывающую для меня стол в гостиной, разрешившую мне отнести на стол форель. А потом Кейт открыла мне имя этой странной грациозной молодой женщины и дала ключ к ее поискам.

— Я не был на сто процентов уверен, что нашел нужную Мэри Бертисон, — сказал я, вручая ей стакан. — Но то, что вы задержались перед картиной, которую пытался разрезать Роберт Оливер, конечно, не случайность.

— Конечно, нет. — Она отпила, поставила стакан и впервые взглянула на меня умоляюще, расставшись с бравадой. — Простите, что я так нагрянула. Я три месяца ничего не знала о Роберте и волновалась… — Она не сказала «обезумела от горя», но я, видя, как внезапно замкнулось ее живое лицо, подумал, что это выражение было бы точнее. — Но я, конечно, не пыталась сама с ним связаться. Видите ли, мы серьезно поссорились. Я думала, он просто заперся где-то и работает, забыв обо мне, и что рано или поздно я о нем услышу. Я беспокоилась не первую неделю и вдруг получаю ваше сообщение. Рабочий день уже кончался, я сообразила, что могу не застать вас в Голденгрув, и не буду спать всю ночь, если не узнаю, что с ним.

— Почему вы не воспользовались моим пейджером? — спросил я. — Нет, я рад возможности поговорить с вами. Очень рад, что вы пришли.