Действительно ли персонажи Шекспира и Сервантеса именно таковы? По крайней мере с трактовкой Гамлета как “эгоиста” можно было бы поспорить – русской интеллигенции XIX в. оказались чужды и непонятны проблемы родового долга чести феодального Средневековья и его конфликта с ренессансным гуманистическим мировоззрением[191]. Если вынуть эту проблематику из шекспировской пьесы, Гамлет, пожалуй, и правда превращается в зацикленного на собственных неврозах мямлю… Но это вопросы литературоведения, а не языка. Язык – не ученый-шекспировед, он усваивает аллюзии зачастую по первому поверхностному впечатлению. Тексты Шекспира и Сервантеса – лишь повод к тому, чтобы сформулировать новое понятие и назвать его; отталкиваясь от текстов, аллюзии начинают жить собственной жизнью. Гамлетизм и донкихотство принадлежат миру русскоязычной обыденной коммуникации, а не миру английской или испанской художественной литературы.

Этим словам повезло – их существование признают словари. Куда меньше, например, повезло слову робинзон, которое давно стало нарицательным в русском языке и породило производное робинзонада, но в общедоступных словарях, как правило, отсутствует. В большинстве случаев устойчивые культурные аллюзии существуют в своего рода “серой зоне” между словарной лексикой и цитатами. Дополнительную путаницу создает то, что мы называем цитатами как единичные уникальные отсылки к чужим текстам (например, когда ученый ссылается на выводы из статьи предшественника), так и вошедшие в обиход “крылатые выражения”, которые взяты из авторских литературных произведений, но по характеру своего бытования и по статусу в языке близки пословицам или поговоркам. Классический пример: быть иль не быть? – из того же “Гамлета”.

Между тем подобные аллюзивные элементы языка подчиняются всем тем же правилам, что и любые другие заимствования. Они могут попадать в язык путем транслитерации (Гамлет, Шерлок Холмс, Франкенштейн) или путем калькирования (три мушкетера, затерянный мир, безумное чаепитие, страдания молодого Вертера). Они могут менять семантику – так, выражение дети-маугли отсылает к известному персонажу Редьярда Киплинга, но смысл отсылки изменился едва ли не с точностью до наоборот. У Киплинга ключевая тема рассказов о Маугли – то, что человек, воспитанный дикими зверями, не просто сохраняет разум, но и превосходит в этом отношении поверхностно цивилизованных деревенских жителей. Но в русском языке словом маугли обозначают детей с тяжелой педагогической запущенностью, которые из-за недостатка общения с людьми навсегда остались умственно неполноценными. Аллюзии могут трансформироваться и на более существенном уровне: например, чудовище Франкенштейна в современной речи часто автоматически влечет за собой продолжение – убивает своего создателя, хотя в романе Мэри Шелли Виктор Франкенштейн умирает естественной смертью.

Нетрудно догадаться, что Библия – особенно щедрый источник таких заимствований. Библейские аллюзии вошли в языки едва ли не всех стран, исповедующих христианство. (Среди стран, где это самая распространенная религия, есть такие неожиданные, как Республика Корея. Если эту книгу читает специалист по Южной Корее, автор просит поделиться наблюдениями – насколько распространены там в языке и культуре библейские аллюзии.) Мы сравниваем человека, на которого обрушилось много бедствий, с Иовом, а о любителях загорать голышом шутливо говорим: в костюме Адама. Любопытную историю имеет слово Левиафан, давшее название фильму Андрея Звягинцева (2014). В современной культуре оно ассоциируется с государственной машиной и именно в этом значении использовано режиссером. Но в Библии, конечно, такого значения нет. Библейский Левиафан – это какое-то крупное водное животное:

Описанию этого существа посвящена вся следующая (41-я) глава книги Иова. Вплоть до XVII в. существовало только два понимания этого библейского образа: одно исходило из здравого смысла и предполагало, что левиафан (напомним, что в древности заглавные буквы не использовались, поэтому уже тут возникают разногласия) – имя нарицательное и обозначает попросту животное наподобие кита или крокодила. Или, в крайнем случае, дракона, в чью реальность долго верили. Левиафанами и в XIX в. называет китов Герман Мелвилл в романе “Моби Дик”. Второе, более экзотическое, состояло в том, что Левиафан и упомянутый с ним рядом Бегемот – имена демонов. Вот почему, кстати, персонаж “Мастера и Маргариты” получил имя Бегемот, хотя рифма со словом кот тоже сыграла не последнюю роль.

Но в 1651 г. в Лондоне вышла книга политического философа Томаса Гоббса, озаглавленная Leviathan or The Matter, Forme and Power of a Common-Wealth Ecclesiasticall and Civil (“Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского”). Исторический период, в который появилась книга, был весьма необычен для Англии – заканчивалась гражданская война, произошла беспрецедентная для Европы официальная казнь низложенного короля Карла I, Англия была объявлена республикой (республиканский эксперимент больше не повторится в ее истории никогда). По убеждениям Гоббс был монархистом. Можно было бы ожидать, что образ Левиафана, раз уж существовала традиция наделять его демоническими коннотациями, будет использован им для обличения Оливера Кромвеля и республиканцев. А вот и нет. У Гоббса Левиафан несет положительные коннотации и символизирует абсолютного монарха.

Гоббса принято считать основоположником теории общественного договора. Он первым выдвинул теорию договорного происхождения государства, согласно которой люди ради безопасности добровольно жертвуют своей свободой, делегируя ее органам власти. Однако, в отличие от последующих сторонников теории общественного договора, которые использовали эту модель как довод против абсолютизма, Гоббс настаивал на том, что абсолютизм – благо, поскольку только он, по мнению английского философа, может избавить общество от неразрешимого конфликта интересов. В качестве иллюстрации его основной идеи на фронтисписе первого издания изображена фигура короля в образе Левиафана – великана в чешуйчатых доспехах, возвышающегося над горизонтом.