Не виден пытливый ум – совсем как у Эдипа. Но Весселс –источник более подходящий, чем греческие классики: это более ясное, более понятное и более точное описание, чем любой рассказ о слепых глазах, отведенных взглядах, о страусах и головах в песке Многие учреждения – армия, полицейские силы, правительственные ведомства, кабинеты министров, военная промышленность, учреждения опеки, где подвергаются жестокому обращению с детьми, производства, где притесняются женщины – полны людей, не обладающих пытливым умом. Эти люди и их душевное состояние фигурируют в каждом судебном процессе Комиссии по установлению истины и военных преступлений. Такие люди также участвуют в расследованиях незаконной торговли оружием, политической коррупции, дискриминации и злоупотреблений властью. Это не прямое отрицание каких-либо знаний того времени, а заявление о том, что мы либо не осознали значения события, либо не имели полной картины. Информация передавалась по принципу «необходимости знать»; задачи были разделены; все нас обманули; работа была сосредоточена на средствах, а не на целях; никто не понял всей истории.

Давайте сделаем маловероятное предположение, что это действительно так (обман Ле Карре), подобно сложности и непроницаемости. Но давайте также предположим, что изолированные ролевые игроки заметили (третьим глазом?), что происходит что-то плохое. На данный момент признание заместителя министра Весселя в недобросовестности – будь то из раскаяния или дальнейшего позерства – имеет решающее значение. Его приглушенное преуменьшение – даже ирония, если это возможно – передает суть незнания: «Националистическая партия не обладала пытливым умом в этих вопросах».

Одни и те же вопросы касаются всех исторических свидетелей, преступников и жертв: как много они знали, могли знать или должны были знать? В годы нацизма отрицание знаний миллионами немцев, несомненно, объяснялось недостаточной заботой о пытливом уме. Но еще миллионы – помимо тех, кто непосредственно проводил политику истребления – в правительстве и государственных учреждениях (и их сотрудники, от машинистов поездов до почтальонов) кое-что знали о массовых убийствах: не общую картину или все ее детали, но, безусловно, конкретные задачи, их цели и результаты. Хильберг заключает: «Необходимость каждой функции в процессе разрушения и взаимосвязь всех действий, совершаемых преступниками, не были темными, непрозрачными явлениями. Природа этого процесса могла быть осознана и понята практикующими специалистами самого низкого ранга»[266].

Это не тот контекст, в котором можно использовать такие термины, как «функция», «процесс», «феномен» и «действие». Воспоминания о зверствах и страданиях более конкретны. Представьте себе сцену на обычной пригородной вилле в Берлине в 1940 году, где располагался оперативный центр «Акции Т-4» – кодового названия программы «эвтаназии». Сидящие там мужчины и женщины заняты организацией и сокрытием убийств тысяч людей. Берли комментирует:

Бесполезно называть их «прикованными к рабочему месту убийцами», каким-то образом удаленными от убийства, поскольку даже в комнатах секретарей находились баночки с дурно пахнущими золотыми коронками, они слушали диктовку, в которой перечислялись «мост с тремя зубами», «один зуб» и так далее. Чтобы свести это описание к моральному уровню, на котором действовали эти люди, следует упомянуть, что все сотрудники Т-4 могли воспользоваться услугами стоматологов по сниженным ценам, в которых использовалось золото, извлеченное изо рта их жертв»[267].

Способны ли эти сотрудники полностью подавить любые воспоминания о том, откуда взялись их золотые зубы?

Забывание

Да, именно так говорят некоторые люди: «Это было так давно», «Я теперь уже старик»; «Весь этот период похоронен во времени». Они забыли, участвовали ли и в какой степени в подобных событиях.

Возможно, они там даже не были, а слышали об этих вещах только от других. Или более непрозрачное «интерпретативное забывание»: они помнят что-то, но не знают, что именно происходит. Если говорить о упрощении уже упрощённого, то существуют две крайние возможности. Одной из них является «подлинное», очень сильное подавление, потеря памяти или амнезия. То есть: кто-то, из тех, кто в то время был работоспособным взрослым, просто забывает, что находился в офисе «Аксион Т-4» или в Руанде, наблюдая, как убили двадцать человек, зарубив их мачете. Поверить подобному утверждению невозможно – будь то описание мгновенного подавления посредством диссоциации (причудливое представление) или долгосрочной потери нормальной памяти. С другой стороны, забвение – это просто «прототип полноценной лжи». Вы помните, что вы сделали или что произошло – совершенно, частично или смутно – но по понятным причинам вы это отрицаете.

Существует целая непрерывная гамма возможных объяснений, заполняющих промежуток между этими крайними возможностями. Без них (как и нюансов отрицания) не существовало бы литературы двадцатого века: слабостей и неудач, белых и слепых пятен памяти, но также и ее способностей, сознательных и бессознательных, создавать, изобретать, воображать и переупорядочивать прошлое. Опыта «проскакивания» нашей памяти достаточно, чтобы доказать, что «восстановление» прошлого не всегда находится под нашим контролем. Память – это не столько картотека, которую мы открываем, чтобы просмотреть заранее выбранное досье (моё детство, война), сколько книга, которую мы пишем и редактируем. Чем более неоднозначно событие, тем больше места для этой «работы памяти». Гартон Эш прекрасно продемонстрировал, что даже сеть информаторов, агентов и сообщников, выявленная при открытии его собственных (или чьих-либо) файлов Штази, не дает четкого воспоминания о том, «что на самом деле происходило»[268].

Политическая хитрость государственных чиновников в сочетании с информационными технологиями позволила создать новые способы забывания. Слушания по делу «Иран-контрас» в США и расследование по делу «Оружие для Ирака (Скотт)» в Великобритании выявили нечто большее, чем просто грубое уничтожение компрометирующих улик[269]. Нет необходимости массово сжигать или измельчать документы, а компьютерные данные просто стирать. Их можно перестроить в электронном виде, чтобы создать совершенно ложную хронологию событий (и список действовавших лиц), чтобы представить ее для последующих расследований, судебных процессов или исторического анализа. Более того, эти постмодернистские истории конструируются не только после события (или смены режима), но и в то время, когда что-то происходит. В идеале, отрицание должно быть запланировано таким образом, чтобы, когда участники будут давать показания позже, им не пришлось бы лгать. Как сказал Оливер Норт Специальному комитету: «Моя память была уничтожена». В этом странном мире (пародируемом сагой о Клинтоне и Левински) содержание памяти – это не то, что вы можете вспомнить, а то, что другим людям разрешено говорить вам о том, что вы знали. Министры сообщили в ходе расследования Скотта, что им часто приходилось спрашивать своих государственных служащих, какие документы они видели в прошлом и, следовательно, что они могли считать известным позже. Воспоминания о настоящем заранее фальсифицируются, чтобы гарантировать, что будущие