эти йогические штучки, странная смесь христологических ересей-иероглифов и безжалостных медитаций о Кресте, которыми пронизаны первые две книги, дали в процессе с Божьим прощением Фомы и авторов ясность «Простой», или она была уже у Фомы и он просто здорово обманул и автора и всех, проведя их через бездну экзистенциального одиночества и протестантско-йогических осмыслений Христа, чтобы показать, что все это было, братцы, было? Сам я ничего на этот счет понять не могу. С одной стороны, весь яростный, ломающий как-то установленные законы приличного письма и языка стиль первых страниц, и первой книги особенно, говорит, что Фома искал, отчаянно и не играясь искал выхода, чтобы обрести его, судя по «Простой книге Фомы», в православии, да еще в его исихастской традиции, — то есть: Бог не взыскал с Фомы ничего за его видимое внешнее богохульство и смелость исписывать из себя иероглифические апокрифы о Марии и Иосифе, и белом верблюде Хаи, который был у Марии в Вифлееме, а потом как-то странно оказался собратом Фомы по веселому дому в Игнатовском, недалеко от Тарусы, не взыскал ничего, но даже дал познание Себя, призрев на Фому Это очень важно, а? С другой стороны, за всей это архетипической символикой прозы и Фомы и автора, который ведет диалоги с Фомой, настолько явно просвечивает рациональное знание автора, что порой даже трудно предположить, что это вырвалось просто так из глубин одиночества писателя, заполнявшего белые листы, чтобы только занять до изнурения руки и глаза, которые все шарили по сторонам в поисках веревки и какого-нибудь крепкого гвоздика? Тем более, что некоторые друзья читали рукопись в несколько ином варианте третьей книги и без предисловия, так там он просто множество названий приводит, чтобы еще более запутывать? Да и главы второй книги «Веселые параграфы» говорят, что автор какие-то книжки читал в свое время, правда, очень по-русски читал, несистематически и пр. и пр. Кроме того, с этим автором, судя по всему, надо быть поосторожнее; он там где-то упоминает о Кьеркегоре, а ведь мы с вами знаем, в какой форме шифровал свои книжки тот великий? Никогда не поймешь с этим автором, где он говорит всерьез, а где плетет свои иронические сети, — вы знаете, автор-полукровка, где немецкая кровь сильна и сильна, а мы с вами опять-таки знаем принципы этих немецких писак, вроде Томаса Манна и другого Магистра. Да. Все это говорит о том, что письмецо могло бы помочь мне разобраться во всей этой странной истории, истории о писателе Фоме, который вспомнил, хотя и чрезмерно много размахивал руками при этом, хотя это и стоило ему смерти.

Москва, 1967~68 гг. от Рождества Царя.

Глава первая

Откровение

Когда в последней главе «Автобиографии» я сказал, что напишу простую книгу, о которой крикнул проросший мальчонка, я думал, что так или иначе Фома залижет свои открытые стопы, и, когда мне надоест валяться засыпанным в могиле, мы продолжим нашу игру, наш карнавал, нашу бесконечную пляску в масках, где бесконечность необходимо звала и проявлялась в этой жутковатой беззаботности отрицательности и смены.

Эти последние дни я был трудно неспокоен, ничто не веселило меня, мне не хватало Фомы, как еврею его маленькой дочки-судьбы, когда их душили порознь. Фома жил в Тарусе, и я застучал к нему электричкой до Серпухова, потом автобусом до маленькой площади в центре, где он сидел верхом на палке, как в детстве, а рядом мужик кричал свои крупные семечки. Фома ПОКОРНО распрямился и пошел ковылять прочь, зная, что я пойду за ним, а пустой разговор нам не нужен вовсе, мы и так уж досыта знали друг друга. Он больно стлал по обочине ноги, мне казалось, что палка еще помехой ему. Мужик, что-то ворочая в себе, повторял тихий ход Фомы, шевелил руками просто так, мычал и хотел плакать, потом вдруг улыбнулся, вытянулся крестом-просьбой к Фоме, вывернул прочь от себя мешки с семенем, и воробьи и мальчишки окунулись в них муравейником, а мужик раскрылся плачем и удивлением к себе, большим удивлением, которое или замучит его вконец, или спасет. Потом он посмотрел на меня, чего ж я еще несмышленый здесь, почему не бегу следом за тем, чего не беру его в руки, — и я побежал, поднял Фому на себя, и он сложился тихо, переломился шеей мне за спину, тихо там сзади сшибал камушки и корешки палкой на тропе, играл сам с собой. Дом друзей, которые приютили нас, стоял на высоте, где после оврага погост слева, а из окна поле и красный Игнатовский сумасшедший дом. Друзья шутили, что живут на прекрасной развилке, где налево пойдешь — коня потеряешь, а прямо пойдешь — много-много найдешь. В поле сидели грачи, которые худели сейчас перед отлетом, оно шевелилось, потом со смехом ярилось вверх, когда пугало его бегущее стадо, которое торопилось поесть сладкой свеклы. Некоторые птицы скреблись в стекла, и делалось страшно.

ФОМА Совсем стало плохо с ногами.

Я Я бы сам нашел дорогу.

ФОМА Да, это так, ты бы нашел.

Я…

ФОМА…

Я Ну, что?

ФОМА Нет.

Я Почему?

ФОМА Мальчик шумит листьями, ты сумел прорасти вновь, тебе нехорошо опять бежать куда-то, нехорошо опять лениться.

Я А ты?

ФОМА Я пойду, у меня плохо с ногами, потому я ждал тебя.

Я ФОМА Да. Мне просто не дойти туда, ты меня отнесешь, нет, нет, не пугайся опять, не ленись, я же сказал, что ПОЙДУ сам, но у меня ломаются ноги, и ты, как любой чужой, как конь или машина, поможешь мне, и все.

ПРЯМО-ПОЙДЕШЬ-МНОГО-МНОГО-НАЙДЕШЬ-ЕСЛИ-ПРЯМО-И-ТИХО-ПОЙДЕШЬ.

Я Когда?

ФОМА Чего там тянуть?

Мы побрели с ним в Игнатовское, коровы дышали негромкими стожками покорности и тепла, Фома постукивал их палкой по рогам, а иногда слезал и ложился полежать рядом, а я прогонял смех грачей над полем, чтобы он мог немного поспать. Однажды он надолго притих, и корова лизнула его несколько раз, разрешая ему попить молока, и он, звереныш ее, попил, и она счастливо мычала, и грачи тихо висели над ними. Потом Фома перегнулся, а корова встала и пошла в село, понесла Фому сама, и он помахал мне и бросил палку на память. У красных камней дома корова постояла немного, им открыли, впустили, я дождался, пока она мерно вернулась, легла в ту же, еще теплую, выемку поля, и пошел себе в ДОМ, который оставил сын мой Фома.