— Зачем?

Ами поднимает голову с кожаного валика, берет мою руку за запястье и пытается подтянуть свое тело, ускользающее от нее в ночном кунцевском лесу среди сырых стволов.

— Какая я стала тяжелая… Как зачем, юноша? Во-первых, это весело. Во-вторых, с вашей внешностью и хромотой это лучший способ выжить. Я вас не обидела?

— Нет.

— Хорошо, — она опускает затылок на валик дивана. — Маленькие мужчины очень обидчивы… Вы слышите меня? Будьте честным драматургом до конца. Придумывайте детали своей биографии, чем более неправдоподобные, тем легче вам поверят. И ликвидируйте истинные.

— Вы знаете, Ами, Хташа беременна. Как мне ликвидировать эту деталь биографии?

— А теперь на красную дорожку ступает знаменитый сценарист Марк Энде со своей прелестной спутницей! Внимание! Именно на нашем фестивале Марк Энде согласился появится на публике — впервые!

Над чугунными ограждениями протягиваются руки-ножницы, готовые отрезать от меня самые сочные куски, визжат хмельные ведьмы-блондинки с Уральских гор и тюменских болот, их соски прожигают белые блузки, чтоб напоить меня щедро березовым соком и ромом из банки. Вспышки похотливых камер разбивают вдребезги сетчатку моих глаз, осколки сыплются под подошвы идущих следом мерзавцев. Еще шаг, левой-правой, левой-правой. Левая, будь молодцом.

— А ты почти не хромаешь, — шепчет мне Румина, ставя бордовый штамп на ушной раковине. — Молодец!

— Пойдем быстрее, мне уже надоело.

— Нельзя. Мы собьем весь ритм. И улыбайся. Ой, как я счастлива!

Румина держит меня под руку, и я чувствую ее дрожь, которая от голых плеч низвергается к каблукам-громоотводам, уходит под землю, вызывая панику у местных сейсмологов.

— Ну сделай что-нибудь, — Румина сжимает мое запястье. — Неужели ты так просто уйдешь?

Мы поднимаемся по ступенькам, навстречу гирляндам, брильянтам, перьям, маскам и саксофонам. Дорожка окончена, la strada finita. Все кончилось быстро. Как проклинала б меня моя милая Ами: жалкий лимитчик, трус таганрогский!

И тогда у самых колонн я оборачиваюсь и у подножия задрипанного парфенона вижу народ. Он смешной и поганый, мой народ ясноглазый. Ненавижу, всех утопить. Но я подарю ему один трюк благородного Марка, пусть мой народ заснет сегодня с улыбкой на изъеденных пивной пеной губах. Пусть сдохнет в блаженстве от грядущей эпидемии инфаркта и покоится в братской могиле под обломками ракеты «Восток».

— Румина?

— Что, дорогой? — Она устремляется грудью ко мне, как вырезанная из плексигласа фигура на носу свадебной бригантины. — Что?

— Потанцуем — в последний раз? Последнее танго в Париже…

— Как?

Я беру ее потную ладонь и туго стиснутую талию. Опрокидываю навзничь, едва не роняя — рыжие волосы Румины касаются ковра, усыпанного песком и конфетти.

— Ах! — Румина хрустит костями. — Ох!

«Да здравствует Марк! — откликаются верные сволочи. — Крови и зрелищ!»

— Вот молодец! — Румина распрямляется, облизывая помаду, прижимается ко мне, массируя натренированные груди. — Как я счастлива!

И я наконец улыбаюсь, да так, что сердца моих зрительниц, шалав с застывшими челками, превращаются в силиконовые флаконы, наполненные топливом № 5. Дайте патент за формулу дикой любви — и побыстрее.

А тебе так и надо, глупая Катуар, черноперая вздорная птица. Стоишь сейчас среди охрипших от эйфории блондинок, смотришь на нас с Руминой и думаешь…

— Марк, проходите, пожалуйста внутрь, — меня трогают за священное плечо. — За вами еще идут.

— Подождут. У меня триумф воли.

А теперь — полная тишина. Резко прекратить рев и стоны!

Чемодан лежит посреди номера, крышка отброшена, два стальных зуба-замка ждут указаний стоматолога. Лягарп с римским комфортом прилег на подушку. Значит, Катуар была здесь, переоделась… Где ее маленькая красная сумка по прозвищу клатч, которую мы купили за день до отъезда? В ней были билеты и наши документы. Сумка на тумбочке. Я беру ее в руки и глажу. Можно открыть, достать паспорт Катуар и узнать, как на самом деле зовут эту песочную гордячку.

Первая буква имени точно «А». Вторая — я запускаю руку в сумочку — вторая будет…

В дверь скребется ночная птица. Пришла. Прилетела!

Бросаю алую сумку-плутовку на постель.

Раз, два, три, четыре, пять… Теперь тебе несдобровать. Ты стала послушной, хороший симптом, но, собственно, я сейчас не о том.

Распахиваю дверь и на меня набрасываются яростные груди Румины:

— Куда ты ушел? Все тебя ищут!

— Устал.

— Мне приходится вместо тебя интервью давать! Пойдем быстрей!

— Нет, все, я не могу. Еще и колокол начал раскачиваться…

— Какой колокол? Пойдем. Там так весело, мне двое уже предложение сделали.

— Срочно соглашайся. Но выбирай того, кто повыше ростом.

— Пойдем, я тебе говорю. Что за человек?

Румина ногтями сцепляет манжет моей рубашки, уже декорированный двумя желтыми пятнами, и тянет, как утка-хищница. Вырываю руку из клюва:

— Я не пойду.

— Дурачок… Хочешь я сделаю прямо сейчас то, о чем ты всю жизнь мечтал? А потом мы пойдем веселиться до утра.

Румина опускается на колени, подол ее белого платья распускается на полу. Я толкаю Румину в плечо.

— Уйди.

— Нет, я сделаю это! — Румина хохочет, икает, доносится эхо шампанского. — Я сегодня переполнена чувствами!

Я отступаю назад, и Румина, протянувшая руки к моим бедрам, теряет цель и падает локтями на шершавый палас. В положении кентаврихи она остается, глядит на меня снизу вверх:

— Испортил мне настроение. Ладно, отдохну так немного и пойду, отдамся первому встречному режиссеру. Слушай, а почему ты с Хташей развелся?

Крупно: унылое лицо гипсового Геродота. Он смотрит на Хташу и на меня. Сквозь закрытые кухонные двери доносится плач младенца и утешительное завывание Розы.

ХТАША

Что тебе еще надо?

Я Покоя.

ХТАША У тебя полный покой, ты делаешь все, что хочешь. Обещал папе поступить в аспирантуру, вместо этого пишешь сценарий, и никто тебе слова не говорит, только все помогают.

Я Слишком много помощников.

ХТАША Я плохая жена?

Я Не знаю. Мне не с чем сравнивать. Но этот постоянный крик…

ХТАША Это твоя дочь.

Я Да, я помню. Но мне надо закончить сценарий.