— Такова правда жизни на море. Вы позволите?

Он взялся пальцами за бант, которым был завязан чепец под подбородком.

— Да, — сглотнув, ответила Белла, не зная точно, что разрешает.

Она откровенно разглядывала его, потому что в мерцающем свете покачивающейся свечи его мускулистая грудь казалась ей непохожей на ту, которую она видела в «Компасе». Но, несмотря ни на что, Торн был прекрасен.

— Если я сделаю вам больно, велите мне остановиться.

— Не могу представить, что вы сделаете мне больно.

— А я могу. Но вам потом понравится.

— Это бессмыслица, — засмеялась Белла.

— Посмотрим, — улыбнулся Торн.

Он обнажил ее тело до самых, бедер. Она скользнула руками к его спине и погладила его так, как он гладил ее.

Ей показалось, что он замурлыкал, прежде чем опустить губы к ее груди.

Потеряв способность думать, Белла провалилась в темную, обжигающую страсть. Она ненасытно требовала большего, большего во всех смыслах. Она поцеловала его грудь, потом черную татуировку, потом провела ногтями по его коже. Она играла с его телом, и Торн позволял ей это, слегка касаясь ее, наполняя новыми ощущениями и разжигая желание.

А затем наступил момент, когда и одеяла, и все одежды были отброшены в сторону. В комнате было прохладно, потому что огонь едва теплился, но им было достаточно собственного жара.

Белла проснулась, когда прозвонили часы — пять раз.

Было еще темно, и она, все еще прижимаясь к его восхитительному нагому телу, думала обо всех женщинах, которым, очевидно, была неведома эта симфония удовольствия. Вероятно, ей следует написать книгу — для жен или для мужей?

— Какие мысли? — пробормотал Торн, погладив ее умелой рукой.

— Только об удовольствии.

— Вы очень отзывчивы.

Повернув ее, он снова принялся ласкать ее труди; они были чувствительными, почти болезненными, но он, очевидно, это понимал, и его прикосновения были легкими как перышко.

— О-о. А все мужчины столь искусны в этом, как вы?

— Нет.

— Почему нет?

— До чего интересный разговор вы затеяли, моя очаровательная Белла, — хмыкнул Торн. — Это все равно что спросить, почему не все повара вкусно готовят.

— Дело тренировки? — неуверенно спросила Белла.

— И возможно, прирожденного таланта.

— Мне следовало ожидать от вас именно такого ответа.

Повернувшись, она увидела, что Торн улыбается.

— Талант и упорная тренировка.

Белла не успела задать мучивший ее вопрос, потому что ее заставил замолчать его поцелуй, исполненный с таким талантом, которому она не могла сопротивляться.

Проснувшись поздно и с трудом, Белла повернулась и посмотрела на Торна, прекрасного в безмятежном сне. Если бы только это была брачная ночь, навеки соединившая их вместе!

Но как можно заниматься такими вещами и после этого расстаться? Однако Торн, возможно, смотрел на это по-другому, и Белла полностью отдавала себе отчет в том, что он не лишил ее девственности.

Она встала, быстро оделась и вышла в гостиную, чтобы найти спасение в шитье. Однако когда Торн вышел из спальни, она почти затряслась при виде его — от воспоминаний, от вновь вернувшихся ощущений…

Он улыбнулся и поцеловал ее, но это был легкий поцелуй — вероятно, так правильнее.

— Будет трудно дождаться, — сказала Белла, сама не понимая, к чему это относится, а Торн улыбнулся, но она не поняла, что стоит за его улыбкой.

После завтрака Белла принялась беспокойно расхаживать по гостиной, но внезапно остановилась и повернулась к Торну.

— Я хочу присутствовать на суде.

— А это разумно? — спросил он, допивая чай.

— Не знаю, но я хочу увидеть Огастуса и напомнить себе, какой он омерзительный.

— Не думаю, что он узнает вас, — отозвался Торн, пристально всматриваясь в нее, — но все же зачешите волосы парика вперед и пониже надвиньте шляпу с полями. И не забудьте очки.

Это была та самая комната, в которой позже будут обедать судьи, поэтому, войдя, Белла быстро взглянула на окна — большие. Превосходно.

Потом она посмотрела в дальний конец комнаты, где трое судей решали судьбу обвиняемого. Сквайр Тороугуд, еще толще, чем прежде, сидел в центре и презрительно улыбался, справа от него со скучающим видом сидел модно одетый мужчина, которому еще не было сорока — должно быть, сэр Ньюли Додд, — а слева — Огастус.

С тех пор как она видела брата последний раз, он немного набрал вес, но, несмотря на округлившиеся щеки, все равно умудрялся выглядеть сдавленным высокомерием и неодобрением. Дело, по-видимому, касалось уничтожения имущества, то есть было серьезным. Молодой человек разозлился на землевладельца и разрушил несколько ограждений. Он пытался это отрицать, но дело казалось вполне очевидным.

Прежде Белла была бы уверена, что он виновен и заслуживает строжайшего наказания, но теперь она больше знала о том, как жестокость может довести до отчаяния.

Сквайр Тороугуд наложил штраф в три гинеи, и почти все собравшиеся в комнате затаили дыхание, а молодой человек вскрикнул:

— Я не могу его заплатить!

— Тогда вы отправитесь в Америку отрабатывать его, — с отвратительным удовольствием объявил Огастус.

«Он омерзителен», — подумала Белла без малейшего удивления.

— Оставайтесь здесь и не привлекайте внимания, — сказал ей Торн и, встав, широкими шагами подошел к судьям. — Джентльмены, я заплачу штраф за этого молодого человека.

Две пары глаз уставились на него, а сэр Ньюли просто стал похож на растерявшуюся овцу.

— Кто вы такой, сэр? — прогремел сквайр Тороугуд. — И почему таким образом стараетесь помешать осуществлению правосудия? Вы с ним заодно?

— Мое имя — капитан Роуз, а правосудие требует только того, чтобы штраф был уплачен, разве не так?

— Правосудие требует, чтобы виновный был наказан! — завизжал Огастус, ударив рукой по столу.

Белла не сомневалась, что ему хотелось бы иметь громоподобный голос вместо писклявого.

Тороугуд покраснел, а сэр Ньюли побледнел в лице, теперь напоминая до смерти напуганную овцу, и смотрел на Торна так, словно его глаза вот-вот выскочат из орбит.

— Сэр!.. — задыхаясь, воскликнул он. — Я хотел сказать… Капитан Роуз?

Торн повернулся лицом к мужчине, и Белла не могла видеть выражение его лица, но его голос был ледяным, когда он произнес:

— Да, это мое имя.

— Но… но…

Сэр Ньюли теперь превратился в рыбу, которая открывает и закрывает рот, но не издает ни звука, а потом наклонился к Огастусу и быстро сказал: