oculi piscium elucescat…»[353]. По всей видимости, это тоже цитата из еще более раннего источника. У поздних авторов рыбьи глаза всегда появляются неожиданно. Так, сэр Джордж Рипли[354] приводит вариант, где сообщается, что по «обезвоживании моря» остается некая субстанция, «сверкающая, подобно рыбьему глазу»[355]; это очевидная отсылка к золоту и солнцу (очам Божества). Потому не вызывает удивления, что алхимик семнадцатого столетия использовал слова пророка Захарии (4:10) как эпиграф к своему сочинению о Николасе Фламеле[356]: «Et videbunt lapidem stanneum in manu Zorobabel. Septem isti oculi sunt Domini, qui discurrunt in universam terram»[357] («Ибо… когда радостно смотрят на строительный отвес в руках Зоровавеля те семь, – это очи Господа, которые объемлют взором всю землю»)[358]. Эти семь глаз, безусловно, суть семь планет, которые, подобно солнцу и луне, предстают очами Божества, не ведающего покоя, вездесущего и всевидящего. Тот же самый мотив, вероятно, скрывается за фигурой многоглазого великана Аргуса. Его прозвище – Πανόπτῆς, «Всевидец»; оно должно символизировать, по-видимому, звездный небосвод. Порой великан одноглаз, порой у него четыре глаза, иногда сто глаз или даже бесчисленное их множество (μυριωπός). Кроме того, он никогда не спит. Гера перенесла глаза Аргуса Панопта на павлиний хвост[359]. Подобно стерегущему Аргусу, созвездию Дракона в цитируемых Ипполитом фрагментах из Арата[360] также придается способность всевидения. Дракон описывается как тот, кто «с высоты полюса взирает на все в мире и все видит, так что ничего из происходящего не может быть от него скрыто»[361]. Этот дракон бдит непрестанно, ведь полюс «никогда не закатывается». Нередко его путают с извилистым путем дневного светила по небосводу: «C’est pour се motif qu’on dispose parfois les signes du zodique entre les circonvolutions du reptile» («Это мотив, согласно которому знаки зодиака иногда располагаются между кольцами рептилии»), как уверял Кюмон[362]. Порой на спине змея проступают шесть знаков зодиака[363]. По словам Айслера[364], с учетом символизма времени всевидение дракона переносится на Хроноса, которого Софокл называл «ὁ παντ’ ὁρῶν Χρόνος», а на памятнике тем, кто пал при Херонее[365], упоминался «πανεπίσκοπος δαίμων». У Гораполлона змей Уроборос выражает вечность (αἴων) и космос. Отождествление всевидения и временем объясняет, возможно, образ глаз на колесе в видении Иезекииля (1:18: «А ободья их – высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз»). Мы упоминаем об этом отождествлении из-за его очевидной значимости: оно указывает на связь между mundus archetypus[366] бессознательного и «феноменом» времени; иначе говоря, указывает на синхронистичность архетипических событий, о чем я скажу подробнее в конце настоящей статьи.

[395] Из автобиографии Игнатия Лойолы, надиктованной Луису Гонсалесу[367], мы узнаем, что Лойола исправно созерцал яркий свет, и порой ему чудилось, будто видение принимает облик змеи. Та являлась, словно исполненная сияющих очей, которые при этом не были глазами как таковыми. Поначалу красота этого видения его утешала, однако со временем он признал в змее злого духа[368]. Это видение суммирует все проявления нашей оптической темы и рисует нам предельно четкую картину бессознательного с его рассеянным свечением. Легко вообразить то смятение, в какое неизбежно впадал средневековый человек, сталкиваясь с такой чрезвычайно «психологической» интуицией, в особенности если он не был искушен в догматической символике и не располагал аллегориями из патристики, способными его выручить. Но на самом деле фантазию Лойолы нельзя назвать совсем уж дикой, ведь известно, что множество глаз – это и черта Пуруши, космического человека в индуизме. В «Ригведе» (X, 90) говорится: «Пуруша – тысячеглавый, / Тысячеглазый, тысяченогий, / Со всех сторон покрыв землю, / Он возвышался (над ней еще) на десять пальцев»[369]. У арабов Моноим, согласно Ипполиту[370], учил, что Первый Человек (Ἄνθρωπος) был монадой (μία μονάς), единой (άσύνθετος), неделимой (άδιαιρετος), но одновременно составной (συνθετή) и делимой (διαρετή). Эта монада есть йота или точка (μία κεραία), то есть мельчайшая единица, соответствующая кунратовской scintilla, и она обладала «множеством ликов» (πολυπρόυωπος) и «множеством глаз» (πολυόμματος)[371]. Сам Моноим отталкивался явно от вступления к Евангелию от Иоанна. Подобно Пуруше, его Первый Человек был вселенной (ἄνθρωπον εἶναι τό πᾶν)[372].

[396] Такие видения следует понимать как интроспективную интуицию, которая каким-то образом запечатлевает состояние бессознательного, а также как ассимиляцию ключевой христианской идеи. Вполне естественно, что этот мотив обладает тем же значением в сновидениях и фантазиях современного человека, где присутствует звездное небо, звезды, отраженные в темной воде, самородки золота или золотой песок, рассыпанный по черной земле[373], ночная регата (фонари над темной поверхностью моря), один-единственный глаз в морской пучине или в пропасти, или парапсихическое видение светящихся шаров и т. д. Поскольку сознание всегда описывается в терминах, производных от поведения света, не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что это множественное свечение соответствует крошечным проявлениям сознания. Если свечение предстает монадой, как нечто единичное, – как звезда, солнце или глаз, – оно охотно принимает форму мандалы и тогда должно истолковываться как самость. Тут вовсе не идет речи о «двойственном сознании», поскольку ничто не указывает на диссоциацию личности. Напротив, символы самости имеют «объединяющий» характер[374].

G. Образцы поведения и архетипы

[397] Мы приняли, что нижние пределы психического пролегают там, где функция высвобождается от принудительной силы инстинкта и становится послушной воле, а также определили волю как распределяемую энергию. Но отсюда, как было указано, проистекает наличие располагающего субъекта, способного к суждениям и наделенного сознанием. Тем самым мы достигли той позиции, в которой, по сути, утверждаем то, с отрицания чего начинали, а именно – отождествляем психическое с сознанием. Данная дилемма разрешима, если мы уясним, сколь относительно сознание, ведь его элементы одновременно осознаваемые и бессознательные, то есть в одном отношении осознаются, а в другом остаются вне сознания. Как и всякий парадокс, это утверждение поначалу кажется нелепым[375]. Впрочем, нужно свыкнуться с мыслью, что сознание и бессознательное не имеют четко очерченных границ: одно начинается там, где отступает другое. Скорее, дело в том, что психическое есть сознательно-бессознательное целое. Что касается «ничейной территории», которую я охарактеризовал как «личное бессознательное», то довольно просто доказать, что ее элементы в точности соответствуют нашему определению психического. Но, если исходить из такого определения «психического», возникает вопрос, а существует ли психическое бессознательное, которое не является ни «гранью сознания», ни личным бессознательным?

[398] Я упоминал выше, что Фрейд установил присутствие в бессознательном архаических рудиментов и примитивных способов функционирования. Дальнейшие исследования подтвердили