– Как – знала? – растерялся Александр Иванович. – Что ты знала? Откуда?

– Мама рассказывала мне, что у моего отца была маленькая татуировка на плече. Когда он был школьником, среди пацанов это было модно, и он наколол сердечко, пронзенное стрелой. Многие так делали. Я ведь заметила, как дрогнуло у тебя лицо, когда я назвала твое имя и мамино, ты распереживался ужасно, пошел на кухню курить, но решила, что ты волнуешься из-за воспоминаний о войне, я же понимала, что воспоминания наверняка тяжелые. Но это был только первый звоночек, а второй прозвенел, когда ты не сказал мне, что тоже был добровольцем и тоже, как мой папа, участвовал в боях за Харьков. Мне только Люсенька об этом сказала, но уже позже. А ты промолчал. Я тогда подумала, что у тебя есть какие-то причины… Ну, в общем, лезть не стала. Проявила деликатность. Наверное, напрасно, да? Если бы я тогда начала к тебе приставать, ты бы признался?

– Нет, – покачал головой Орлов.

– Ладно. А вот когда два года назад ты разделся на пляже, и я увидела татуировку, в голове как щелкнуло. Я сразу поняла, почему мне так уютно рядом с тобой и Люсей, так тепло, почему меня так тянет к вам. И почему ты так обо мне заботишься. Но я тогда подумала, что раз ты не признаешься, значит, так правильно, ты же юрист, и ты намного старше, умнее, опытнее. Ты очень любишь Люсеньку, и, может быть, думал, что рассказ о любви к моей маме повредит твоим отношениям с женой. Не знаю… Я приняла тот факт, что у тебя есть веские причины не говорить правду. И решила, что буду относиться к тебе по-прежнему: как к старому другу. И не только в поступках, но и в мыслях тоже. Просто не буду думать о том, что ты мой отец. Наверное, я вся в тебя, – криво усмехнулась она.

– Почему? – не понял Орлов.

– Тоже умею долго знать и молчать. И с Андреем столько лет молча терпела, и с тобой вот тоже… Видимо, наследственность.

Александр Иванович вспомнил ту поездку на водохранилище, вспомнил, как они загорали и плавали, как играли в волейбол – он в паре с Борькой против Люси и Аллы, а Танюшка с годовалой Алисой сидела в тенечке и отчаянно «болела» за команду мужа. И как у Аллы вдруг испортилось настроение, она стала вялой и будто бы чем-то расстроенной, на все их вопросы отвечала что-то невнятное, то ли голова болит, то ли живот прихватило… Орловы тогда решили, что Алла переживает из-за сына, ведь Мишку нельзя было считать благополучным и надежным парнем: институт хоть и окончил, но не с дипломом, а со справкой, связался с какими-то подозрительными личностями, ночует неизвестно где, шальные деньги то и дело появляются…

– Я несколько раз собиралась поговорить с тобой, – продолжала Алла. – Но потом думала: дочь – неудачливая бесталанная актриса, брошенная мужем; внук – чуть ли не уголовник. Зачем тебе такая родня? Ты адвокат, Люсенька преподает, Боря – следователь, а тут – здрасте, вот они мы. А теперь тебе, наверное, и подавно не нужна дочь-челночница. Да?

Они сидели в квартире Аллы в Печатниках. Орлов редко бывал здесь, обычно Алла приезжала к ним в гости на Метростроевскую. Унылый район, унылый безликий дом, и эта маленькая неудобная квартирка на первом этаже – как островок красоты и покоя: после долгих лет жизни в общежитии Алла Горлицына с любовью и тщательностью свила свое гнездо, привозя из поездок не только вещи на продажу, но и огромное количество очаровательных мелочей, которые так украшают жилище.

– Не говори глупости, – рассердился Александр Иванович. – С таким же успехом я могу заявить, что тебе не нужен отец – вор, обманщик и трус. Скажи мне только одно: ты сможешь меня простить? Борька не смог. Он теперь не разговаривает со мной. А ты?

– Ну что ты… – Она запнулась и посмотрела на него с робкой улыбкой. – Знаешь, я все эти последние два года примеривалась, смогу ли назвать тебя папой, если жизнь как-то так повернется, что ты признаешься. Даже перед зеркалом репетировала, честное слово! И поняла, что все равно не смогу, хотя и очень хочется. Все-таки называть «папой» нужно того, кто вырастил, к кому привык, правда же? Меня вырастил Горлицын. Хоть он и бросил нас с мамой, но я привыкла относиться к нему как к отцу. Ничего, если я буду называть тебя Сашей, как всегда? Тем более при посторонних, а то ведь люди будут удивляться, почему я говорю «папа». Никто ведь не знает? Ты не собираешься никому рассказывать, кроме своих?

– Не собираюсь, – подтвердил Орлов.

Он тоже вряд ли смог бы назвать Аллу дочерью вслух. В мыслях – да, называл ее именно так, но выговорить не смог бы. Да, родная кровь, это правда. Но Борьку он видел рядом с собой с самого рождения, менял ему пеленки, укачивал часами, чтобы дать Люсеньке поспать хоть чуть-чуть, учил его читать и считать, водил за руку в школу. Борьку он вырастил. И очень любил его. А Алла появилась в его жизни уже взрослой женщиной, и кроме чисто человеческой симпатии, чувства вины и желания заботиться о ней, чтобы эту вину хотя бы в малой степени загладить, в душе Александра Ивановича не было ничего.

– А Миша? Как с ним быть? – спросил он.

Лицо Аллы помрачнело.

– Не знаю. Давай подождем, хорошо? Это ведь не к спеху? Не будем пока ничего ему говорить. Знаешь, друзья у него какие-то сомнительные, мало ли…

– Конечно, – поспешно согласился Александр Иванович. – А чаю престарелому отцу нальешь?

Алла подскочила со стула, побежала на кухню.

– Когда ты позвонил и сказал, что заедешь повидаться, – кричала она оттуда, – я же кинулась в магазин, чтобы все было, как надо! А ты прямо с места в карьер начал говорить, и я совершенно растерялась и про все забыла! С тех пор как стала челночить и Мишка перестал дома жить, готовку совсем забросила, все навыки растеряла, в магазинах шаром покати, но я из рыбных консервов сделала паштет и батон за двадцать пять копеек удалось урвать совсем мягкий, только-только машину разгрузили… В колбасном отделе продавщица знакомая, она предложила копченую колбасу с переплатой, но тебе копченое нельзя, я помню, так что брать не стала, а вареной хорошей сегодня не было…

Орлов сидел в комнате, слушал громкий, хорошо поставленный голос дочери и улыбался. И ненавидел сам себя. «Моя внучка больна, а я счастлив. Как же это может быть?»

Алла принесла и расставила на столе тарелки с закуской, корзиночку с ломтями белого хлеба, чашки, салфетки. Чай оказался невкусным, паштет – слишком соленым, но Александр Иванович ничего не замечал, весь поглощенный невероятным облегчением, разливающимся в груди.

– Теперь ты можешь рассказать мне о своей… ну, и о моей семье? О моих бабушке и дедушке? – спросила Алла.

Ему стало больно. Столько лет он запрещал себе вспоминать. Он предал свой род, свои корни. И за это наказан болезнью маленькой Алисы.

Он говорил и плакал, плакал и говорил. Постепенно стемнело, начал накрапывать дождь, быстро перешедший в тяжелый обильный ливень, в небе погромыхивало. Позвонила Людмила Анатольевна, попросила позвать Орлова к телефону.

– Саша, у нас тут жуткая гроза.

– Здесь тоже.