Я часто вижу, как дети сердятся, когда, говоря своим особым языком, они чувствуют, что их не понимают. Но нет ли, в сем смысле, младенцев между отличнейшими из людей? Великое дело, или постоянство в добре, порыв души бескорыстный и выспренный, или слог оживленный огнем воображения и силой чувства, все это не есть ли язык непонятный в так называемом свете?

Близкая планета блистает более отдаленного Сириуса, но в огне последнего приметно безпрестанное движение, ибо он безпрестанно производит новые лучи света, а сияние планет неподвижно, потому что заимственное. Не то ли мы видим и в обществе? Сколько умов блестящих… и при малейшем наблюдении откроешь в их блеске неподвижность планетного света.

Впечатления окрестной природы так сильно действуют на душу, что приметны не только в произведениях ума или кисти, но и в искусстве, рожденном от одного внутреннего чувства. В народной музыке, кроме изображения движений сердца, везде общих, и нравов, кои меняются с веками, мы находим нечто напоминающее места, где раздались в первый раз сии звуки живые, или нежные. Кто слыхал песни тирольцев? Они неутомимою работою голоса повторяют все тысячи отголосков своего горного эхо. В наших русских, напротив, слышны однообразные, протяжные ноты, как будто умирающие вдали, и воображению невольно представляются горизонт необозримых полей, или бесконечное зеркало чистой реки, в которой тонет заря вечерняя.

Не будучи ученым богословом, я люблю в преданиях Ветхого Завета искать пророческих изображений Христа. Повесть прекрасного Иосифа, трогая мое сердце, оживляет его неизъяснимой новой надеждой. Иосиф, проданный враждебными братьями, из рабства восходит на ступени престола Фараонов, и братья гонители у ног его и между одиннадцати только один невинный. Но вместо укоризн и угроз, Иосиф плачет сначала, скрывая свои слезы; первые слова его: я брат ваш, и после, сквозь рыдания, он едва прибавляет: проданный вами. О Ты, изображенный в патриархах и пророках! Ты, чрез жертву крови усыновивший нас Отцу своему! И Тебя мы, неблагодарные, продаем ежечасно, за обманы сего мира, за блага, кои презирает наш собственный разум. Когда настанет роковая минута, когда мы явимся пред Твоей славой, простертые, без прав на прощение, приговор ли судьи поразит нас, или мы услышим слова утешительные: Я брат ваш Иосиф.

Скука и горе, кто вас не знает! Вы принадлежите к общему наследию детей Адамовых, вы то же для души, что болезни для тела. Но печали можно сравнить с ужасными припадками, коих немедленный последователь есть смерть, или выздоровление: а скука похожа на болезнь неприметную и слабую в начале; она невидимо расслабляет человека, часто в течение долгой жизни томит и не дает покоя, наконец и лучшие лекарства уже не имеют над нею действия. Всякий легко узнает сию болезнь в себе и в других, но иногда в ней стыдно признаться. Есть люди, кои, обманывая себя, величают ее меланхолией; какая же между ими разница? Меланхолия родится от избытка мыслей и чувств, а скука от недостатка в сих двух источниках наслаждений и муки.

Давно сравнивают Монархическое правление с отеческим, и это сравнение прилично всем Монархиям, сколь бы впрочем между ними ни было различия в законах, определяющих права народа, или образ действий правительства. Отец есть глава семейства, из младенцев ли оно составлено, из юношей, или из мужей зрелых летами и опытностью. Но в попечении о младенцах, отец обязан сам все предвидеть, принимать все предосторожности, одним словом, за них и мыслить и действовать. Руководствуя юношами, уже недовольно иметь сведение о их главных нуждах и пользах; должно узнавать их склонности, желания, составляющие особый род потребностей, должно с оными соображать свои действия. Когда же дети в зрелом возрасте, то самые их мнения имеют необходимое влияние на поступки отца, и зависимость таких детей можно назвать только зависимостью почтения. Управление в двух последних случаях и труднее, и легче, нежели в первом; средства для действия не столь просты, зато и ошибки не столь часто неизбежны; но сей образ правления не может существовать без взаимной доверенности, следственно без взаимных почти непрестанных сношений, между отцом и детьми. Как опасно оставлять младенцев, без некоторого принуждения, в жертву их прихотям и неразумию; но как же опасно неосторожным противоборством возмущать страсти юношей, или, действуя вопреки советам благоразумия, унижать себя в глазах сынов, достигших зрелости! А что определяет сию зрелость, кроме богатства понятий и сведений, кроме степени просвещения.

«Что спорить о конституциях? Всякое государство имеет свою конституцию, ему сродную». Так часто говорит наш историограф Карамзин. Конечно, могли б мы отвечать ему, и всякий человек имеет свое сложение: но один, перенося труды, безпокойства, неприятности, только приобретает новые силы, другой, как былинка, погибает от дуновения ветра. Кому же лучше? Нельзя лечиться от сложения; но если мы изберем приличный род жизни, если будем постоянно наблюдать за собой, переменяя мало-помалу свои навыки, укрепляя себя хорошею пищею и трудом, то можем достигнуть до степени здоровья, о коей прежде не смели и думать. И что же? В иных обстоятельствах, хилый человек переживет Геркулеса.

Слог Батюшкова можно сравнивать с внутренностью жертвы в руках жреца: она еще вся трепещет жизнью и теплится ее жаром.

Глядя на пышное освещение Петергофского сада, мы всего более любовались цветом зелени. От огня плошек в ней является чудесная, пленительная нежность, коей она не имеет при естественном свете. Так искусство может украсить природу, так блистательное выражение дает известной мысли новую свежесть и жизнь.

Чувство благодарности так сладостно, что я желал бы распространить его за обыкновенные пределы, то есть, на благодетелей без намерения. Тогда мы будем с удовольствием счастливой любви смотреть и на красоты природы, и на произведения искусств, их отражающие. О Жуковский, – если бы я не имел к тебе чувства дружбы, сего чувства, в коем все сливается, и почтение к благородной душе твоей, девственной от всех порочных побуждений, и бесценное ощущение твоей любви, наконец и воспоминание первых лет и надежд, Жуковский, я бы еще любил тебя за минуты, в которые оживляюсь твоими стихами, как увядающий цветок возвращенным свежим воздухом. Два дни я страдал моральной болезнью, и эту болезнь можно назвать каменною, ибо в ней все способности души и ума каменеют: мне казалось, что я утопаю в какой-то пустоте и тщетно ищу в ней себя; но случай привел мне на память стихи Жуковского, давно не читанные, и я почувствовал свое сердце. Очаровательная музыка! тобой я буду лечиться от новой тарантулы,