могут лететь в отдаленность: зато ему ясно видима вся окрестность – там леса и холмы, где он был вчера, где будет завтра, там родительская хижина, там жатва им произращенная; все предметы ему знакомы и всякая точка есть пристань. Между тем его брат, на пышном корабле своем, мчится по огромным зыбям океана; перед ним простирается горизонт полный величия, влекущий к себе любопытство, возвышающий воображение и беспредельный, как надежда: но ах! Сколь часто туманный, обманчивый, грозный! Мореходец, будь осторожен! наблюдай за стрелкой, наставницей руля твоего! Может быть свет науки и труд беспрестанный спасут тебя от опасностей, неизвестных мелким плавателям!

Так! подумал я, прочтя написанное; горизонты людей разнообразны: но над ними одно небо!

Говоря об горизонтах, я вспоминаю, что однажды Свечина сказала: «Есть люди похожие на горизонт; мы на них наступим, если подойдем к ним близко.» Признаюсь, что я не понимаю этого сравнения и не знаю, как можно подойти к горизонту. Напротив, мне иногда хотелось бы сказать царям и вельможам: «Вы презираете людей, стоящих на краю горизонта: они вам кажутся малы и низки; но мудрено ли? Вы на них смотрите издали.»

Мы никогда не думаем, а только мечтаем о будущем, и в мечтах не умеем избегать крайностей. Иногда, увлекаясь живой потребностью счастья, созидаем без основания мир произвольный и прелестный: иногда болезнь уныния родится в душе нашей; какой-то мрак распространяется в воображении; мы предвидим одни несчастья и ожидаем будущего, как таинственного страшилища. Но здешний свет есть темная ночь, а мы – блуждающие дети; пусть солнце религии озарит предметы в глазах наших, тогда увидим, что ужасали нас тени, а прельщало сияние гнилого дерева.

Везде пословицы называют хранилищем мыслей народных; мне кажется, что Русские можно назвать и хранилищем сердечных чувствований. Наши предки завещали нам, как святыню, не только остроумные наблюдения отцов своих, не только советы их благоразумия, но и выражения чувствительности. Все знают пословицу: Не по хорошу мил, а по милу хорош, которая содержит в себе тайну любви и ее странностей. Другая: Милому сто смертей, очень живо изображает беспокойство сердца, творящего для себя ужасы. Но может быть всех лучше и трогательнее одна, меньше известная: Не сбывай с рук постылого, приберет Бог милого! Какая прекрасная, почти небесная мысль: любовью к друзьям охранять врагов от самых желаний ненависти! Она дышит великодушием, нежностью и верою в Провидение.

Многие хвалят посредственность; но во всем ли хороша она? Я, например, часто вижу людей, которые достойны названия посредственных: они не знают, что такое ум, и не скажут замечательной глупости; в их поступках нет ни порывов, ни правил; в сердцах нет склонности к злобе, и нет расположения к благородным или нежным привязанностям; вся жизнь их без цели, без занятий, без побуждений, подобно стоячей воде, по которой нельзя доплыть ни к крутой скале ума и добродетели, ни к пологому берегу порока и глупости. Должно ли их предпочитать глупцам и бездельникам? Не знаю: они между людьми, то же что скука между чувствами; а иногда бывает тяжелее зевать, нежели плакать.

Мысль о неизмеримости можно назвать врожденным чувством. Рассудок и воображение едва постигают ее; но сердцу она известна. В нем есть неизмеримость желаний, надежд и любви.

Чтоб быть без страха, должно смириться пред судьбой, то есть, заранее решиться на все несчастья; но это смирение сообщает нам спокойство минутное и никогда не сделается обыкновенным состоянием души нашей. Решительность на бедствия, без подкреплений и обманов надежды, есть то же, что канат танцовщика: фуриозо может на нем стоять, ходить, даже прыгать, и не может прожить ни одних суток.

Вопреки якобинцам всех веков и племен народ не есть судья царей; но он их критик, и подобно прочим, может исправлять только людей с дарованием. Продолжая сравнения, мы скажем царям и авторам: не сердитесь за критику и не всегда ей верьте; но умейте слушать и разуметь ее. Скажем рецензентам и народам, первым: критикуя автора, не оскорбляйте человека; другим, напротив: критикуя человека, не забывайте прав государя и престола.

Женщины! хотите ли знать разницу между влюбленным и тем, который любит? Один для вас бросает жизнь свою, другой вам отдает ее.

Презирать злобу людей может не добродетельный человек, а разве нечувствительный и ветреный. Напрасно ты вооружаешь себя героизмом философии, напрасно отрекаешься от наслаждений избытка и от успехов тщеславия, с этим твое сердце еще не будет не уязвимым. Тебя принудят страдать в любви к семейству, к друзьям, или по крайней мере в общей любви к человечеству.

Вчера, один любопытный смотрел с высокой башни на въезд принцессы и на стечение народа. Он видел больше и меньше прочих: все одним взором и никого в лицо. Не так ли учатся наукам в сокращениях? Не так смотрят цари на государство?

Я потеряла мать, – говорила мне одна милая женщина, – и боюсь за жизнь отца. Отчего последняя утрата мне кажется ужаснее? Первая отняла у меня только один из предметов дочерней привязанности, а теперь я должна потерять и самое чувство этой любви.

Мы имеем чудное искусство обманывать свою совесть. Пожелать кому-нибудь смерти, это ужасно: а кто иногда не думает с тайным желанием о том, что не может случиться иначе, как после смерти того или другого, и может быть многих.

Часто спорят об отличительных свойствах и о превосходстве стихов или прозы. Этим спорам не будет конца, но кажется можно в них иное объяснить сравнением. Проза есть голос в разговоре, поэзия тот же голос в пении. Иногда простой крик, если он внезапно вырван из сердца восторгом или страданием, поражает слушателей сильнее лучшей музыки: но только с помощью ее искусства голос может мало-помалу чрез слух дойти к душе; овладеть ею совершенно, пробуждать потрясением всех фибров, или томить каким-то болезненным наслаждением, возрождая в нас тысячи мыслей и чувств, позабытых и новых. Таковы и действия истинной поэзии. Можно еще сказать, что в некоторых случаях разговор так оживляется, что бывает похож на пение, а нередко и музыка должна иметь почти простоту разговора.

Что мы всего более любим в друзьях? Потребность их в нашей любви.

Иногда славные авторы обходятся с читателями, как иные мужья с своими женами. Они старались им нравиться только до свадьбы; благосклонность жены, по их мнению, есть верная собственность; и можно не радеть о ней. Авторы, коих имена возбуждают в нас ожидание удовольствия, вы наши супруги, но