Мы прошли долгий путь.

До создания CDCN борьба с болезнью Кастлемана чем-то походила на ситуацию, при которой американские колонисты устраивают междоусобицу и одновременно пытаются прогнать британцев (прошу прощения у британских коллег и товарищей по Оксфорду, но «британцы» в моей метафоре – это болезнь Кастлемана). Колонисты никогда не победили бы, если бы не были едины. CDCN привлекает ученых и связывает их общим видением и планом. Вместе мы можем сделать больше, чем по отдельности.

Теперь наша сеть работает с биологическими образцами пациентов со всего мира и получает недоступный ранее объем информации, а не фокусируется лишь на одной молекуле (например, интерлейкине-6) в крови ряда пациентов с болезнью Кастлемана, как это происходило прежде. Возьмем свежий пример. Мы с Фрицем в настоящее время анализируем результаты одного исследования в области протеомики[45]: мы измерили уровень тысячи трехсот белков в трехстах шестидесяти двух образцах крови, взятых у ста больных iMCD, шестидесяти пациентов со связанными нарушениями иммунной системы и сорока здоровых участников контрольной группы. Предварительный обзор этих данных указывает на то, что предлагаемая нами модель верна по крайней мере в одном отношении: в iMCD задействовано много цитокинов, а не только интерлейкин-6. Помните? Нельзя увидеть то, чего не ищешь, и нельзя знать то, что не измерил. Кроме того, эта информация подтверждает, что iMCD, видимо, и правда находится на пересечении лимфомы и аутоиммунных заболеваний.

Мы с Фрицем являемся сопредседателями научного консультативного совета CDCN. Он возглавляет экспертную работу и деятельность, связанную с лечением пациентов. Я курирую наши трансляционные исследования. Мы по-прежнему часто спорим об интерпретации данных, но в науке это очень важно. Наши дебаты и разногласия приближают нас к правильному ответу. Иногда после этих разговоров мы идем выпить пива. Фриц прежде всего мой коллега, во вторую очередь – друг, а в третью – так уж получилось – еще и мой лечащий врач.

Чтобы CDCN имела возможность проводить масштабные исследования – наподобие этого, из области протеомики, – мы разработали разнонаправленную стратегию. Мы организовали биобанк, благодаря которому непрерывно получаем образцы и данные пациентов. Биоматериалы теперь могут храниться до тех пор, пока наша сеть путем краудсорсинга не определится с очередной блестящей научной идеей или пока не накопится достаточно образцов для проведения исследования, находящегося в «режиме ожидания». Мы по-прежнему просим наших врачей и ученых предоставлять образцы, однако оказалось, что гораздо эффективнее обращаться к пациентам напрямую – точно так же, как при сборе данных для регистрового исследования. Координация обмена образцами между учреждениями, в которых работают наши ученые, – невероятно трудоемкая задача; она требует применения навыков переговоров, принятия различных стратегических решений и знаний из управленческой экономики – всего того, чему меня учили в школе бизнеса. К счастью, пациенты готовы участвовать в поисках лекарства и посвящают себя науке в самом буквальном смысле – отдают образцы своих крови и тканей. Они часто пишут в социальных сетях, что CDCN для них – единственная надежда на исцеление и нормальную жизнь, но в действительности это они, жертвующие образцами, данными и средствами, дают CDCN единственную надежду на успех.

В крупномасштабных проектах мы стараемся сотрудничать с техническими и фармацевтическими компаниями. Одна из них, Medidata, занимается машинным обучением и инструментами обработки информации и сейчас помогает нам извлекать важные клинические идеи из полумиллиона точек данных, собранных в ходе протеомического исследования. Фарминдустрию любят демонизировать из-за нескольких черных овец, но она обладает невероятными возможностями творить добро, предоставляя средства, данные и образцы для исследований. Отсутствие этих крупиц информации и сложности при получении ресурсов зачастую сдерживают прогресс и не дают совершить прорыв. Кроме того, фармацевтические компании – единственные игроки в сфере медико-биологических исследований, которые непосредственно разрабатывают целительные лекарства. Спасение жизней пациентов – и наша конечная цель, мы никогда о ней не забываем.

Мы уже добились нескольких крупных успехов в области iMCD и в настоящее время проводим ряд очень серьезных международных исследований. Мы ищем причину заболевания, ключевые типы клеток, сигнальные пути и новые подходы к лечению. Результаты первого межорганизационного исследования – его начал охотник на вирусы из Колумбийского университета, о котором я говорил, – показали, что вирусная инфекция вряд ли вызывает эту болезнь. Теперь мы переключили внимание на генетику, определили несколько мутаций и в настоящее время проверяем, не могут ли они быть причиной или факторами iMCD. На этот след нас навел еще один приоритетный пункт международной научной повестки CDCN: геномное секвенирование. Это исследование стало возможным благодаря сорока с лишним тысячам долларов, которые пожертвовали мои однокурсники по Уортонской школе бизнеса. В настоящее время к изучению вероятной роли и эффектов этих генетических изменений при iMCD привлечено множество независимых специалистов.

Я вхожу в число этих ученых и одновременно являюсь пациентом, у которого были выявлены изменения в одном из генов, регулирующих иммунную систему. Интересующий нас ген включает и выключает Т-лимфоциты. Его мутация могла бы объяснить, почему они выходят из-под контроля и возникает iMCD. Однако определить, является ли эта мутация причиной или ложным следом, совсем не просто. Это неочевидно: в геноме любого из нас есть тысячи редких вариаций, не ведущих вообще ни к каким последствиям. И найти среди них тот вариант, который действительно связан с заболеванием, гораздо сложнее, чем пресловутую иголку в стоге сена. Это больше похоже на поиски в стоге, состоящем из трех миллиардов соломинок, одной соломинки, которая выглядит точно так же, как все остальные. Было бы здорово, если бы она выделялась, как иголка!

Уже известно, что я унаследовал по одной мутантной аллели от каждого родителя. У мамы мы сумели провести генетический анализ через десять лет после ее смерти. Дело в том, что она принимала участие в клиническом испытании: у нее взяли несколько пробирок крови, но так и не изучили их. Я знал об этом проекте и образцах, потому что сам держал ее за руку во время процедуры (ей, как и Лизе, становилось плохо при виде иглы). Тогда она дала свое согласие на последующие исследования и привлечение сторонних специалистов. Она и представить себе не могла, что изучать эту кровь будет ее сын, что ее мальчику может оказаться полезна информация, кроющаяся в этих образцах. Впрочем, нам обоим и в голову не пришло бы, с какими событиями столкнется наша семья в последние десять с половиной лет.

Чтобы понять, вызывает ли редкая вариация гена предрасположенность к определенному заболеванию или его возникновение, можно ввести измененный ген, обнаруженный у больного человека, в эмбрионы мыши. Когда мышата родятся, их фенотип и особенности необходимо сравнить с другими мышами – генетически идентичными за исключением именно этой мутации. Если у измененных мышей проявятся черты, аналогичные тем, которые есть у больных людей, а у контрольной группы их не будет, значит, догадка верная. Рут-Энн Лэнган, докторант в моей лаборатории, в настоящее время проводит опыты на мышах, выясняя возможную роль этого гена при iMCD. Мы называем наших мышей маленькими Дэйвами. Мы хотим верить, что идем в нужном направлении, но понимаем: нам предстоит еще долгий путь, ведь мутации в этом гене на данный момент не обнаружены у других больных iMCD.