с Булгариным… и… подобными личностями… его искание популярности без всякого разбора… все это много способствовало моему разочарованию…»[194]

Осенью 1836 года Карл Брюллов писал портрет Нестора Кукольника. Очень хорошо это описано в книге А. В. Корниловой «Карл Брюллов в Петербурге»[195]. Во время сеанса Кукольник сидел молча, склонив голову и скрестив руки. Бледное лицо его в ореоле небрежно рассыпанных волос было задумчиво. У публики портрет имел успех…

Он был даже гравирован и приложен к изданию Смирдина «Сто русских литераторов». Его упомянул Достоевский в романе «Бесы»: «Еще девочкой, в благородном пансионе в Москве» героиня романа влюбилась в портрет Кукольника так, что «даже и в пятьдесят лет… сохраняла эту картину в числе самых интимных своих драгоценностей… и (герою романа. – Прим. авт.) сочиняла несколько похожий на изображенный на картине костюм… длиннополый сюртук, почти доверху застегнутый… мягкая шляпа с широкими полями… трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч…»

И, тем не менее, в оригинале портрета было и нечто несовместное с романтическим идеалом. Взгляд Брюллова уловил оттенок лукавства в маленьких глазках своей модели, хитринку, затаившуюся в изгибе губ. Романтизм Кукольника был внешним, произведения его были напыщенны, ходульны. Недаром И. С. Тургенев назвал литературное направление, которое тот представлял, «ложновеличавой школой». (Ныне портрет Нестора Кукольника работы Брюллова хранится в Государственной Третьяковской галерее.)

Пока Глинка музицировал в этой компании, Брюллов делал карикатуры: «Глинка обожаемый», «Глинка, поющий без голоса и без фрака», «Глинка, задумывающий новую чудовищную оперу»…

В 2005 году Российской национальной библиотекой был издан альбом рисунков Н. А. Степанова из собрания библиотеки «Михаил Иванович Глинка глазами современника». Именно к Николаю Степанову в дом Гарновского, на углу Фонтанки и Измайловского проспекта, ушел Михаил Иванович из дома, когда порвал с женой. Отдельные рисунки этого альбома публиковались и ранее. Но теперь, собранные вместе, они предстали настоящим биографическим романом жизни композитора. Этот альбом – единственное место, где сохранилось изображение жены композитора. Николай Александрович Степанов с мягким юмором и с большой любовью к герою делал дружеские шаржи на все перипетии жизни Глинки, на его высказывания, бытовые сценки, взаимоотношения с друзьями. А среди друзей были и братья Кукольники, и братья Брюлловы, художник Айвазовский, и композиторы Серов, и Даргомыжский. С Даргомыжским Степанов был в свойстве – он был женат на Софье Сергеевне, сестре композитора, а кроме того, вместе с ним служил в Департаменте государственного казначейства. Все они бывали в «кукольниковской братии».

Карикатуры же Карла Брюллова на Глинку можно назвать, пожалуй, даже злыми, совсем не такими, как мягкие шаржи Степанова. Но и для Брюллова, и для Глинки все это было внешней, наносной стороной жизни. Главным ее содержанием оставалось творчество. Работая у Кукольника над партитурой оперы «Руслан и Людмила», Глинка советовался с Брюлловым относительно костюмов и декораций… Карл Павлович сделал эскизы костюмов, эскизы к сцене в саду Черномора. К сожалению, рисунки эти не сохранились, и судить о них можно лишь по описанию, оставленному В. В. Стасовым…

К. Брюллов. Каррикатура на Михаила Глинку

Понемногу Брюллов стал отдаляться от Кукольника. Окончательный их разрыв произошел в конце 1848 года. Прощаясь с Глинкой перед своим отъездом за границу в 1849 году, Брюллов говорил ему: «Из всех людей, которые здесь меня окружали, только ты один был мне брат по искусству».

Выразительная и весьма оригинальная внешность М. И. Глинки давала прекрасный материал для художника-карикатуриста. Замечательный же словесный портрет композитора дал другой посетитель кукольниковского кружка, писатель Владимир Соллогуб.

«Он отличался весьма малым ростом и своеобразною физиономиею, то далеко не красивою, то увлекательною. Черноволосый, с коротким крупным и прямым носом, с выдвинутым подбородком, он закидывал постоянно голову назад, носом вверх, по инстинктивному желанию казаться выше. Затем привычным жестом он засовывал палец за скважину жилета под мышкой, что еще более его выпрямляло. Всего поразительнее в нем оказывались глазки, то неподвижные и задумчивые, то сверкавшие искрами, то расширявшиеся и глубоко торжественные под наитием вдохновения сверхъестественного. Он обыкновенно молчал или шутил довольно редко, на семинарский лад. Часто садился он за фортепиано и погружался весь в свою игру, не видя и не зная, что около него творилось… Голос его был глухой, слабый, неприятный. Сперва он шептал говорком с оттенками выражения… потом, мало-помалу оживляясь, переходил чуть не в исступление и выкрикивал высокие ноты с натугою, с неистовством, даже с болью…

Мне кажется, что с этого времени я начал глухо понимать, что гениальность и личность составляют два понятия совершенно разнородные, совершенно независимые друг от друга. Гений может гореть в человеке мимо и даже вопреки его личности. Кто слышал Глинку, тот понял, что можно быть певцом потрясающим и величественным, не имея к тому никаких физических средств»[196].

Глинка хорошо знал возможности человеческого голоса и сам был мастером вокального исполнения. По мнению композитора и музыкального критика Александра Серова, «кто не слыхал романсов Глинки, спетых им самим, тот не знает этих романсов».

Подходят к концу наши долгие прогулки с М. И. Глинкой по Петербургу, мы побывали с ним на Украине и в Италии, во Франции и в Германии. Но пока не достигли Испании, хотя туда его манило давно. И вот в 1844 году, он, после долгого перерыва, снова уезжает за границу. На этот раз – снова во Францию, а там, наконец-то, и в Испанию.

Он знал ее по книгам, картинам. Но не по музыке. А ведь для него «узнать» означало прежде всего услышать музыку, язык народа, его самобытность. Композиторы многих стран писали тогда романсы в духе испанской народной музыки, испанские танцы. Это было в моде. Однако это не было подлинно испанской музыкой. В музеях Парижа Глинка видел много картин знаменитых испанских живописцев, в том числе великих Веласкеса, Мурильо. В Париже он начал изучать испанский язык, приобрел географические карты, книгу Сервантеса «Дон Кихот» на испанском языке.

13 мая 1845 года Глинка покинул Париж и отправился в путь. С ним поехал испанец дон Сантьяго Эрнандес, с которым он практиковался в разговорном испанском языке. Путь от испанской границы лежал через горы, по узкой каменной тропе, доступной одним только верховым лошадям и мулам. Впереди ждали новые, яркие впечатления. Несколько рисунков из альбома Н. А. Степанова по рассказам самого композитора, иллюстрируют и это его путешествие.

Древние дворцы Сеговии, фонтаны Сан-Идельфонсо, напоминавшие Глинке Петергоф, другие города и селения, в большинстве своем старинные, дышащие суровым величием былой славы