на него всю ответственность за несчастья России. То, что она написала о главе Временного правительства А. Ф. Керенском, в свою очередь, вызвало недовольство Струве, и ее рассуждения о политике он назвал дилетантскими и наивными. Только ближе к концу Струве счел нужным признать, что иные страницы «The Italics Are Mine» представляют значительный интерес. Он особенно выделил рассказ Берберовой о Ходасевиче, а также о тех, с кем она тесно общалась, – Горьком, Белом, Бунине, Мережковском, Гиппиус. Впрочем, на достоинствах книги Струве предпочел не задерживаться, быстро переходя к очередному частному замечанию и заканчивая отзыв на негативной ноте.

Строго говоря, эта рецензия Струве не была его первым откликом в печати на книгу Берберовой. В ноябре 1969 года он мимоходом упомянул ее в короткой заметке, напечатанной в газете «Русская мысль». Уточняя дату отъезда Цветаевой в Москву, Струве указал на ошибку Берберовой, написавшей в «The Italics Are Mine», что в последний раз она видела Цветаеву на похоронах Ходасевича, хотя Цветаева покинула Париж несколькими днями ранее. В связи с этой ошибкой Струве назидательно замечал, «как опасно авторам мемуаров полагаться на свою память, не подкрепленную документами»[450].

Этот выпад Берберова невольно спровоцировала сама. Спор по поводу даты отъезда Цветаевой в Москву продолжался в нескольких номерах «Русской мысли», и в какой-то момент Берберова написала Струве письмо, где не без вызова спрашивала, почему в своих выступлениях на эту тему он настойчиво игнорирует ее свидетельство, имеющее прямое отношение к делу[451].

В «Курсиве» Берберова, безусловно, ошиблась. Как ей вскоре станет ясно, в последний раз она видела Цветаеву за полтора года до похорон Ходасевича, на заупокойной службе по князю С. М. Волконскому [Берберова 1972: 627]. Однако Берберова, очевидно, не ожидала, что на личное письмо Струве ответит через газету. Несмотря на нараставшее – примерно с середины 1967 года – взаимное раздражение, она числила Струве не только в своих наиболее близких по духу коллегах, но и в многолетних друзьях (их отношения были самыми теплыми на протяжении трех десятков лет), а друзья, как Берберова полагала, так не поступают. Понятно, что развернутый отзыв в «The Russian Review» явился для нее еще большей неожиданностью, хотя многое из того, о чем в нем говорилось, не представляло для нее особой новости.

Свое общее впечатление от «The Italics Are Mine», которое сводилось к тому, что книга «недобрая», Струве изложил в письме Берберовой от 24 мая 1969 года, когда прочитал ее текст целиком[452]. Что же касается более конкретных претензий, то они не единожды обсуждались в их переписке по поводу тех глав книги, которые Берберова прислала Струве еще в начале 1967 года.

В частности, в их письмах постоянно муссировались высказывания Берберовой о В. Н. Буниной, которую она назвала «очень глупой (не средне глупой, но исключительно глупой) женщиной». Струве был решительно против этой формулировки, она казалась ему неправильной по сути и недопустимой по форме. Однако Берберова стояла на своем, ссылаясь на мнение Ходасевича, Дон-Аминадо и Алданова, а также настойчиво призывая вчитаться в книгу Веры Николаевны о Бунине. Струве продолжал возражать, ссылаясь, в свою очередь, на мнение Бориса Зайцева и Цветаевой, но Берберова не сдавалась и, как мы знаем, не сдалась.

Берберова правда была известна своим упорством. Как свидетельствует ее ученик Джон Малмстад, они «дико спорили» по многим вопросам, и Берберова «жестко и категорично отстаивала свое мнение. <…> Если она что-то решила, переубедить ее было невозможно» [Малмстад 2010: 257]. И все же упорство Берберовой в отношении Буниной не совсем понятно. Смягчи она, по настойчивому совету Струве, свою действительно очень грубую формулировку, книга бы от этого не пострадала, а Берберова избежала бы многих неприятностей: эту фразу ей будет ставить в вину не один рецензент.

Остается предположить, что по какой-то причине этот момент был для Берберовой принципиально важен. Возможно, ей было известно (например, от В. А. Зайцевой, близко дружившей с Буниной, но впоследствии с ней поссорившейся), что и Вера Николаевна относилась к Берберовой всегда неприязненно. В своих дневниках и, скорее всего, в разговорах она награждала ее нелестными прозвищами («Загогулина»), называла «дурой стоеросовой», а также прохаживалась насчет ее армянского происхождения («сплошь армянский анекдот»)[453]. С другой стороны, нельзя исключить, что на столь резкую характеристику Веры Николаевны повлияли и отношения Берберовой с Буниным, пошедшие на спад с 1945 года.

Отзыв Берберовой о самом Бунине, в свою очередь, обсуждался в переписке со Струве. В частности, в письме от 24 мая 1969 года Струве писал: «Шокирует меня и кое-что из того, что Вы пишете о самом Бунине, хотя я отдаю себе отчет в том, что вы знаете его куда лучше меня»[454]. В том же письме Струве выражал сомнение, насколько верно Берберова передала отношение Бунина к Набокову, не без вызова спрашивая: «…на каком основании Вы пишете, что “Бунин не мог слышать о Набокове”? Я как раз недавно читал одно письмо, содержащее просьбу передать Набокову, что Бунин считает его “Подвиг” “первоклассным романом”. Бунин высказывал очень лестное мнение о Набокове и до того…»[455] Берберова отвечала, что не отрицает бунинского отношения к «Подвигу», но что уже к середине 1930-х Бунин «жутко Набокова ненавидел»[456].

Отмечу, что версию Берберовой подтверждают и дневники Бунина, и его корреспонденция, и письма общих знакомых[457]. Знал об этом и сам Набоков, о чем достаточно прямо писал жене. В письме, отправленном 10 мая 1937 года, он, в частности, сообщал:

«Наношу» прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам! («Еще бы не любить вас, – говорит мне Ильюша [Фондаминский], – вы же всюду распространяете, что вы лучший русский писатель». Я: «То есть, как распространяю?!» – «Ну да, – пи́шете!»). <…> Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому «успеху у женщин», которым меня награждает пошловатая молва [Набоков 2017: 345–346].

Кстати, в этом письме мы находим прямое свидетельство о том, что Берберова не знала, но, безусловно, была бы рада узнать: Набоков, в свою очередь, был не слишком высокого мнения об интеллектуальных способностях супруги Бунина и выражал это без экивоков:

Вера Николаевна хотя придурковата и еще все жаждет молодой любви («Он иногда так груб со мной, – Лёня», – сказала она мне с каким-то гнусным маточным удовольствием о Зурове), но крайне благожелательна и оказала мне много милейших услуг. А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддевке, мыча и передразнивая со злобой ее интонации, – жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком [Там же].

Замечу, что Струве и сам не всегда отзывался о Бунине хвалебно. Его в свое время немало смутили бунинские «Воспоминания», опубликованные в 1950 году. Струве не мог не признать, что в составивших эту книгу очерках «много несправедливого, много такого, что свидетельствует о полной бесчувственности Бунина к известной полосе русской литературы (например, все, что он говорит о Блоке), много сказанного с предельной беспощадностью, которая должна была бы вызывать на ответную беспощадность» [Струве 1956: 252]. И хотя он не сомневался, что «Бунин в своих отзывах о других до конца правдив и честен», Струве задавал весьма уместный вопрос: «Но всегда ли он… правдив и честен в отношении самого себя?» И тут же сам отвечал на этот вопрос: «Когда будет написана книга о Бунине… она должна быть написана с той