хочу портить того образа Бунина, который у меня остался от моих личных впечатлений о нем»[486]. Что же касается профессиональных критиков, то Бахраха обвиняли в субъективизме, недооценке «незаурядности» Веры Николаевны и даже в развязности, причем особый протест вызывало само заглавие книги[487]. Иронизируя по поводу подобного рода претензий, И. В. Чиннов писал в письме Бахраху: «Почему кому-то не по нраву заглавие “Б[унин] в халате”? Все-таки не “Б[унин] в подштанниках” или “Б[унин] на горшке”…»[488] «Горшок», разумеется, был камешком в огород Берберовой.

И все же помимо истории с горшком, которая была, видимо, правдой, в «The Italics Are Mine» имелась одна связанная с Буниным неточность, которую как раз можно (и до́лжно) назвать «небылицей». Берберова писала, что Бунин ходил к советскому послу Богомолову в составе группы В. А. Маклакова 12 февраля 1945 года, где вместе со всеми «пил за здоровье Сталина», однако это утверждение не соответствовало истине. Бунин действительно виделся с Богомоловым, но существенно позднее, и их встреча проходила наедине. 12 февраля 1945 года он чисто физически не мог присутствовать у посла, так как находился в это время в Грассе.

Этот факт был прекрасно известен Берберовой: 2 и 17 февраля Бунин послал ей из Грасса два важных письма, которые сохранились в ее архиве и, значит, были под рукой[489]. Другое дело, что «забыть» в данном случае про эти письма было в прямых интересах Берберовой. Передвинув бунинский визит к послу на 12 февраля, она получала возможность сказать, что Бунин «пил за здоровье Сталина», не боясь упреков в голословности: тост за Сталина, предложенный Богомоловым, был упомянут в газетном отчете о визите группы Маклакова в советское посольство[490].

Берберова, разумеется, знала, что Бунин называл ее «поклонницей» Гитлера (об этом пишет и Гуль), а потому изобразить его «поклонником» Сталина и сравнять таким образом счет было очень заманчиво. Выполнить эту задачу в случае Адамовича, а также многих других, обвинявших Берберову в «гитлеризме», не представляло труда, но в отношении Бунина было не так-то просто. Хотя Бунин печатался в просоветской газете «Русские новости», крайне лояльно относился к тем из своих знакомых, кто собирался вернуться в СССР, да и сам какое-то время об этом подумывал, цену Сталину он знал. Что же касается его визита к Богомолову, озадачившему и огорчившему многих бунинских друзей, то Бунин шел в посольство главным образом в связи с начавшимися переговорами по поводу издания его сочинений в России.

Как ни странно, эту ошибку Берберовой Гуль не заметил ни тогда, ни позднее, хотя вопрос о присутствии Бунина на приеме 12 февраля он вскоре будет обсуждать в печати[491]. Свою ошибку Берберова признает сама, но по прошествии многих лет – в книге «Люди и ложи» [Берберова 1986: 240][492]. Однако в частной переписке она отметит ее раньше. Отвечая на вопрос Дэвида Бетеа, работавшего над статьей о Бунине, Берберова напишет, что в феврале 1945 года Бунин еще не вернулся в Париж и что она проследила это по письмам. Однако затем она добавляла:

ПОЗЖЕ, когда он между двумя важными выступлениями (публичными) ходил к нему – и очень возможно, завтракал у него, и если завтракал – то пил водку за здоровье Сталина. <…> Эти его визиты (поздние) вызвали у Керенского в его письме ко мне (1966 г.) восклицание: «А Бунин-то!» Ты теперь можешь с чистой совестью обо всем этом написать, и о том недоразумении, в котором Струве и я столько лет находились. Остается, конечно, в полной силе вся нелепость и глупость его поведения. <…> Я даже предполагала, что при его немощи Маковский мог в такси ждать Бунина…[493]

Из этого ответа было неясно, что помешало Берберовой посмотреть письма Бунина раньше и почему она квалифицировала сообщенные ею сведения как «недоразумение». Но Бетеа не заметил (или не захотел заметить) этих странностей, выразив благодарность за информацию и ограничившись осторожным выводом, что столь спорный факт биографии Бунина требует дальнейшего расследования [Bethea 1984: 6–7]. Что же касается Берберовой, то она признала свою «ошибку» крайне вовремя: примерно через месяц вышла переписка Бунина с Алдановым, из которой непосредственно следовало, что в феврале 1945 года Бунин находился в Грассе и появился в Париже только весной [Звеерс 1983: 170].

В том же 1983 году в Нью-Йорке вышло второе русское издание «Курсива», но вносить исправления было, видимо, поздно, да Берберова и не спешила. Неслучайно ложная дата визита Бунина к Богомолову сохранится во всех изданиях «Курсива», которые выйдут впоследствии в России, начиная с распечаток глав книги в журналах. Правда, во всех изданиях книги на иностранных языках эта дата будет аккуратно убрана, хотя сообщение о том, что Бунин пил с Богомоловым за здоровье Сталина, останется на месте.

Спору нет, способность Берберовой долго помнить обиды и их не спускать может показаться малопривлекательной, но таков был ее характер, и читателю было важно об этом знать. Скрытая подоплека иных ее оценок неизбежно ускользала как от иностранной аудитории, так и от русских эмигрантов второй волны (а затем и эмигрантов третьей волны, а затем и советских читателей). Но если Струве и Слоним ограничились намеками, то Гуль решительно брался расставить все точки над i, что было трудоемкой и ответственной задачей[494].

К сожалению, спокойного, объективного разговора не получилось, да и заведомо получиться не могло. Дело в том, что помимо бескорыстного желания вступиться за несправедливо обиженных у Гуля (в отличие от Струве и Слонима) имелись и чисто личные мотивы написать эту рецензию: в своей книге Берберова задела и его самого. Она не просто намекнула на сменовеховские настроения Гуля, имевшие место в начале и середине 1920-х годов и побудившие его печататься в сменовеховских изданиях, а также издавать свои книги в Советском Союзе, но и написала, что до 1927 года он был берлинским корреспондентом «Правды» и «Известий» и только затем перешел на положение эмигранта. Отвечая Берберовой, Гуль утверждал, что стал эмигрантом в 1919 году, отрицая тем самым и свое сменовеховство (вопреки общеизвестным фактам), и конечно, сотрудничество в советских газетах, вопрос о котором остается неясным[495]. Но так или иначе, как заметит позднейший исследователь, «больнее уколоть Гуля, к тому времени ярого антикоммуниста, было просто невозможно» [Коростелев 2001б: 18–19].

Берберова, естественно, это хорошо понимала и совершенно сознательно на это шла, хотя еще несколько лет назад она бы так не поступила. В частности, прочитав книгу Струве «Русская литература в изгнании», в которой говорилось о сменовеховстве Гуля, Берберова не одобрила этих разоблачений. «Вы немного (на мой взгляд) жестоки к Гулю – несколько раз укололи его молодыми грехами», – писала Берберова Струве, добавляя, что, «справедливости ради», он должен был «уколоть» в таком случае еще нескольких людей. Перечисляя их имена, она замечала, что пишет это «для фактической справки и немножко задетая… отношением к Гулю», хотя и не находится с ним «в личной дружбе»[496].

Действительно, «в личной дружбе» с Гулем Берберова не находилась, но отношения у них были вполне приятельскими на протяжении многих лет, как во Франции, так и в Америке. Именно Гуль (под псевдонимом ЭРГ) отозвался исключительно лестной рецензией на сборник Берберовой «Облегчение участи» [Берберова 1949], утверждая, что автор «изображает жизнь русской эмиграции – с той простотой, с тем проникновением, с той правдивостью, с какими у писателей золотого века русской литературы отражалась российская действительность»[497]. Именно Гуль, как помнит читатель Берберовой, встречал ее в Нью-Йорке, когда она прибыла в Соединенные Штаты осенью