Не очень-то приятно сознавать, что твоим сознанием распорядились без твоего собственного ведома, да ещё воспользовались при этом твоим доверием. Но я могу понять товарища Бродова: он должен был заботиться, прежде всего, о деле. Мы были не просто кучкой индивидуумов, собравшихся по собственному интересу, а бойцами, присягнувшими служить Родине. А специфика нашей службы такова, что для неё необходим ясный ум и душевное равновесие. Кроме того, я уверена, что решение о вмешательстве, если таковое было, далось Николаю Ивановичу не просто: он сам очень не любил лишние внушения, потому что в нейроэнергетике хорошо работает только тот, чья умственная свобода не ограничена…

Пробую мысленно вызвать на связь кого-нибудь из своих – глухо. Пробую хотя бы увидеть их, почувствовать – ничего не происходит. Стараюсь прочитать чьи-то мысли, увидеть внутренние органы человека и определить их состояние. Пропустить через себя поток энергии? Даже не представляю, как подступиться. Не вижу ничего, не чувствую. Ощущение такое, как будто я ослепла и оглохла. Теперь понимаю Лиду, которая бросила в отчаянии: «Я сойду с ума без нашей работы!»

Так сложилось, что я всего три года прожила зрячей и способной слышать не только в привычном спектре, но и на тонком плане. Но лишь та жизнь одновременно в двух мирах, ничем не противоречащих друг другу, а дополняющих друг друга и обогащающих, была настоящей: насыщенной событиями, дружбой, товариществом, полной глубокого смысла. Там я могла приносить настоящую пользу людям, и мне было интересно.

Есть у меня в запасе один ключик, которым я ещё не воспользовалась. Стоит попробовать теперь. Вдруг он паче чаяния откроет мне дверь в тонкий мир! Вот он…

Катя по простоте душевной проговорилась Лиде перед своим отъездом, что ежедневно упоминает меня в своих молитвах. Тут Лида прицепилась к ней и не отстала, пока Катя не назвала имя. Я думаю, Катя не сдалась бы, если бы Лидок не уверила, что это – вопрос моего спасения. Откуда Катя знала, Лида тоже из бедняжки вытащила – тут уж, думается, не обошлось без гипноза: от мужа, священника – отца Алексия. Но откуда тот имел такие сведения, он скрыл даже от любимой супруги.

Лида, передавая имя мне, настаивала, что это – один из важнейших ключей к моей памяти и что мне пригодится, когда начну восстанавливать события прожитой жизни.

Без Лиды, самостоятельно, я, возможно, не припомнила бы: сама же упаковала его поглубже в карман памяти.

Я до сего момента не понимала, к чему его применить. Вроде ж и так припомнила детство и поступление в Школу. А к последующим периодам уж были другие ключи. Но, возможно, он откроет тот самый позабытый момент мысленного прощания с погибшими родными, расставания с детством. А может, ещё и врождённые способности вернёт.

Что ж, испытаю ключик! Вот имя, данное мне при рождении, имя, которым меня крестили. Повторю его несколько раз. В лёгкий транс может погрузить себя каждый, даже не обладая особыми способностями…

– Василёчек мой!

Отец проникновенно смотрит мне в лицо, его глаза очень близко. Отцовские руки мягко, но надёжно сжали мои бока. Он поднял меня высоко в воздух – так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Он целует меня в щёчки, щёточка его усов, как всегда, забавно покалывает. От него несильно пахнет табаком: последние дни он покуривал…

Отец из-за своей хворости совсем не мог поднимать тяжестей, но меня он всё же брал иногда на руки и поднимал высоко, зная, какую радость мне это доставляет…

Он всю жизнь звал меня, вместо имени, нежным прозвищем Василёчек.

– Что удумал: девочку зовёшь мужским именем! – бросала мать с усталой досадой.

Бабушка, когда отец не мог услышать, пеняла матери:

– Да не поддевай ты его! Слава богу, дочку любит, тебя за всю жизнь пальцем не тронул. Не всякой такое счастье достаётся.

– Это счастье моим же горбом добыто, – огрызалась мать.

Бабушка увещевала:

– Не гневи Бога! Вечно ты недовольна, всё-то тебе больше подавай…

И мать смягчалась:

– Да ладно, я ничего…

Отец снова и снова с удовольствием рассказывал, что сразу после рождения глазки мои были василькового цвета, и ухитрялся даже по прошествии десятка лет найти в них, светло-серых, оттенок синевы. Мать всё с той же усталой досадой возражала, что, мол, все младенцы рождаются синеглазыми. Она говорила: «с оловянными глазами». Но отец добродушно спорил: что ж он, младенцев мало видал?! Не такой у них цвет, как у его дочки…

Поныне при мысли об отце такая горячая нежность охватывает! Душа в душу мы с ним были. Мне весело было слушать его рассказы…

Зимний вечер тёмный, длинный. Уж легли, а сна ни в одном глазу. Я – на печи. Ворочаюсь под тяжёлым ватным одеялом – то ногу выпростаю, то руку: душно, жарко. Отец с кровати подаёт голос:

– Не спится, Василёчек? Хочешь, расскажу про поросёнка?

Ещё бы! Конечно, я хочу услышать рассказ отца! И про поросёнка, и про филина, и про тётку Матрёну… Отец рассказывает неторопливо, красочно, на разные голоса. В обычной жизни он много кашляет, но, когда рассказывает, вся хворь от него отлетает. Мать начинает недовольно сопеть, показательно отворачивается к стенке и натягивает одеяло на ухо. Другой угол одеяла сползает с плеча отца, и он остаётся подмерзать в одной рубахе: в избе уже холодает. Я прошу:

– Ещё расскажи!

Отец было обещает следующую историю, но мать зло ворчит:

– Кто за день не умаялся, тому и спать неохота! По дюжине раз уж всё слышала. Не надоело? Нового-то ему рассказать нечего!

Отец встаёт с кровати – поцеловать меня на ночь, поправляет и подтыкает мне сползшее одеяло, говорит примирительно:

– Ну всё, Василёчек, спи! Завтра ещё чего расскажу.

В самой глубине души я понимаю, что мать права: нового от него действительно не услышать. Но под страхом смертной казни я не сознаюсь себе в том, что мне всё-таки хотелось бы услышать что-нибудь новое…

Быстро устав, отец опускается на скамью, пристроенную им у стены избы, под окном, и сажает меня на колени. Он повторяет шёпотом:

– Василёчек…

И крепко обнимает. Я всем телом прижимаюсь к нему в ответ. Я услышала в его голосе слёзы, и теперь мы плачем вместе. Только теперь я, наконец, осознала, что надолго расстаюсь с близкими – на целый год, если не дольше. Потому что мы с матерью уезжаем в Ленинград!..

Мать прибежала в дом в крайнем возбуждении: глаза блестят, платок сбился, лицо раскраснелось. Бабушка в тот день была в доме моих родителей – помогала матери по хозяйству. Разгар лета – мать с утра до ночи на колхозных работах. Отец тоже ушёл работать. В разгар лета, когда из воздуха частично уходила влага, он чувствовал себя гораздо лучше, чем обычно: дышалось свободнее – и тоже шёл зарабатывать трудодни. Нынче он помогал, кажется, в ремонтных мастерских. Руки-то у него были хорошие – мог и починить, и приладить, и смастерить. И придумать он умел какое-нибудь полезное приспособление.