На мне – огород, дом, носить полдник матери и отцу, носить воду на полив. Вот бабушка и приходила на помощь. У самой у неё огородик и садик оставались совсем маленькие, игрушечные – за чем хватало сил ухаживать. Домик у бабушки был тоже крошечный, но чистый, светлый, уютный.

А родительский дом – отцово наследство – летом казался тёмным и мрачным, и только зимой можно было оценить по достоинству толстые старые брёвна, малюсенькие окошки, большие тёмные сени: вся конструкция дома позволяла сохранить тепло. Когда в печи трещали и полыхали дрова, насупленная изба преображалась, становясь доброй и гостеприимной. И ещё она преображалась, когда в ней хозяйничала бабушка, напевая, прибиралась и готовила в нашей избе – тогда в окошки заглядывало полуденное солнце, и его света хватало, чтобы наполнить помещение.

Так было и на сей раз: ситцевые занавесочки отдёрнуты, солнечные лучи насытили воздух. Я влетела с огорода, землю с рук не обтряхнув, вслед за матерью: разобрало любопытство. Что это она примчалась такая заполошная? Бабушка в этот момент взволнованно говорила матери:

– Так ты поторопись, раз хочется, не то там без тебя все путёвки разберут!

– Мама, я первая записалась! – выпалила мать. – Мне сказал уполномоченный: собирайся! Не отложили, как Нюрку, на потом. А Нюрку и Шуру отложили: мол, потом ещё взвесят.

В её голосе слышались и гордость, и удовольствие, и тревога: как-то бабушка отнесётся к тому, что она приняла некое важное решение, не посоветовавшись, не уважив.

Бабушка заметно погрустнела, но сказала твёрдо:

– Хорошо, что спроворила. Нечего тут сидеть, ничего не высидишь. Поезжай!

Обе уже заметили меня, топтавшуюся на пороге. Мать подозвала меня, поставила прямо перед собой.

– Поедешь со мной в Ленинград?

Я, несмотря на изумление, быстро открыла рот, чтобы дать ответ, показавшийся очевидным. Тут мать решила уточнить:

– Я еду в Ленинград работать на заводе. Хочешь жить со мной в Ленинграде?

– Хочу, – воскликнула я без запинки.

С самого начала мне было очевидно: отец и бабушка остаются в деревне, а мать либо едет одна, либо со мной. Было столь же очевидно, что мать будет отправлять им часть заработанного: так поступает всякий, кто уезжает на заработки, оставив близких в деревне. Сомнений не возникало, что бабушка и отец справятся с зимовкой, по-родственному помогая друг другу. Лишь бы бабушка была здорова, и отец бы не расхворался слишком сильно. К длительным разлукам в деревне отношение как к естественной неизбежности. Печаль остававшихся скрашивали письма – как правило, не слишком уж частые, особенно если учесть с трудом отступавшую от наших краёв малограмотность. По умолчанию предполагалось, что мать, если устроится в городе хорошо, заберёт и родных. Хотя теперь я думаю, что с отцом она вряд ли стремилась бы воссоединиться.

– Поезжайте, деточки, поезжайте, – резюмировала бабушка стремительный разговор на троих.

Если она и смахнула слезу, то незаметно.

С отцом мать объяснилась без меня: куда-то я отлучалась. Когда вернулась, в доме царила мирная и немного торжественная атмосфера, но определённая натянутость присутствовала. Отец, возможно, и затаил обиду на мать, но при мне уже не спорил, не возражал, не старался поддеть мать, сказать ей что-нибудь колкое.

Мы с матерью собрались всего за несколько дней. Всё это время я была вне себя от нетерпения: скорее бы тронуться в путь, суливший так много нового и интересного, скорее бы увидеть Ленинград – грандиозный город, которого я, как ни силилась, не могла вообразить даже с помощью добытых у соседей картинок и открыток. И бабушка, и отец включились в это предвкушение чуда, вовсю помогали в сборах. Радостное волнение от перемен к лучшему, ворвавшихся в однообразную жизнь, отодвинуло на время печаль.

Отец – как человек, повидавший во время войны разные края, рассказывал о городах и странах, давал дельные советы, как ориентироваться в новой обстановке, вести себя среди незнакомых людей, общаться. Отец курил больше обычного и стал из-за этого сильнее дохать – как зимой, но в целом сохранял бодрость и деятельный настрой.

И вот настал момент расставания. Мы посидели и вместе поплакали. Обхватив друг дружку, поплакали с бабушкой. Та перекрестила меня перед дорогой.

Мать тоже со всеми обнялась, расцеловалась и смахнула слёзы, но меня, нахмурясь, недовольно поторопила.

И вот мы сидим на дровнях, мягко и удобно устроившись на сене. Солнце тепло светит из-под облаков; подкрашенная оранжевыми лучами листва колеблется в кронах берёз; где поля золотятся колосьями, где белеет гречиха, где зеленеют на разные лады овощи. Мы сидим задом наперёд, смотрим на дом и родных, машущих нам вслед, сами машем в ответ. Печаль улетучилась и постепенно сменилась радостным, нетерпеливым ожиданием чуда…

Итак, мать не тащила меня силком, а предоставила выбор, я сама приняла решение, определившее всю дальнейшую судьбу…

Жалко, что я не могу теперь говорить с душами ушедших! А что, если бы довелось ещё раз повидаться? Как довелось нежданно повидаться с Лидой, живущей теперь совсем в другом мире. Кого бы я позвала? Бабушку, с которой всегда было так уютно и надёжно? Отца, любовь которого я всегда чувствовала?..

Если нужно было что-то написать, расписаться, отец долго, старательно, едва не высунув язык, выводил печатные буквы. Иногда, стараясь произвести на меня впечатление, по слогам читал заголовки в газете и даже какую-нибудь заметку – целиком. Но я уже и тогда понимала, что это несовременно: грамотность была в моде, даже в деревне некоторые читали довольно бегло, да и мать могла быстрее осилить газетную заметку, но не желала тратить время «на баловство».

Зато отец мог степенно и очень убедительно рассуждать о политике, но тут уж мать испуганно шипела, чтобы он делал это потише и не «при ребёнке», а лучше бы и вовсе отказался от опасной привычки «молоть языком что ни попадя». Отец иногда отшучивался, иногда обижался, иногда молча уходил во двор курить, хоть ему нельзя было, или колоть дрова, от чего быстро выдыхался. Совсем редко он в сердцах говорил матери: «Был бы я здоров, ты б меня так не собачила, а?! Ну, давай, найди себе получше-то мужика, а?! Найди!»

Я пряталась в кусты и плакала: за что она с ним так? Ведь он такой добрый! И не виноват, что немцы отравили его газами. Но мне и мать было жалко, что надрывается на работе за двоих…

Странная мысль пришла. Дикая. А сейчас было бы мне интересно с отцом? Было бы весело слушать его рассказы? Восхищалась бы я его рассуждениями о политике, о людях, о видах на урожай? Хотела бы я променять Ленинград, Москву, Лабораторию на ещё несколько месяцев или лет, прожитых бок о бок с горячо любимым отцом?

Моё детство кончилось не в Москве и не в Берлине, а тогда, на пыльной деревенской улице. Как бы я вернула родных и близких, не вернувшись к себе, тогдашней?..

Вчера так и заснула над записями. Только среди ночи ощупью добралась до кровати и плюхнулась, не сняв халата. Под утро видела хороший сон.