Пилот ничего не мог сделать с машиной — ни повернуть, ни снизиться, ни подняться.

Оставалось только одно — лететь прямо вперед.

Пилоту показалось, что тяги истерлись в нитку, и вот-вот оборвутся, и машина рухнет вниз.

Только не это, услышал Рональд.

Они постепенно снизились, уменьшив обороты и заглушив два двигателя.

Теперь они летели достаточно тихо,

чтобы избежать обнаружения на высоте пятисот футов

над вылизанными с какой-то извращенной тщательностью

полями, разграниченными полосами кустарника.

Маленькие стада коров

пускались в неуклюжий галоп,

завидев в небе низко летящий самолет,

старик, показывающий на них рукой,

женщина у веревки,

на которой сушилось белье,

станционный носильщик, грозящий небу кулаком, длинный товарный состав,

охрана которого целилась в «Летающую крепость» из винтовок, Рональд чувствовал,

что вся Германия ополчилась на раненое американское чудовище,

с натужным ревом ползущее над деревнями и поселками.

Но они продолжали упрямо двигаться вперед; в живых осталось три или четыре члена экипажа, без радиосвязи, в застывшем, парализованном, выжженном самолете.

Только ветер свистел в отверстиях, пробитых в фюзеляже, и мертвые лежали, скрючившись, у своих разбитых турельных пулеметов…

Друзья, братья и сестры, как нам сделать так, чтобы наши рассказы не спотыкались, как ветераны на своих парадах?

Опыт опыта непередаваем, дети пожимают плечами: что было, то было, и история учит их в конечном итоге не оказываться в неподходящем месте в неподходящее время, как это случилось с тридцатью миллионами во время Второй мировой войны, где каждый из них был сгустком смертельной боли хотя бы в течение одного, бесконечного мгновения, и вся любящая ткань их сознания сатанински съеживалась, когда мир подходил к краю пропасти.

Я спрашиваю: сколько же раз может мир подходить на волосок к своему концу до конца мира?

Из разбитой пилотской кабины зеленые поля внизу

становились серыми при взгляде

сквозь запекшуюся кровь на стекле фонаря.

Может быть, мой брат Рональд думал

вовсе не о тех обстоятельствах,

в которых он в тот момент оказался,

а о Европе, которую настолько круто занесло

в историческую фантазию,

фантазию королей, фантазию прелатов,

что она мгновенно прониклась сюжетами

убийственных сказок, извергнутых из уст ее самых чудовищных

импресарио, каких только видел двадцатый век,

из уст горластых социопатов, которые всегда знают,

кого обвинить.

Или, быть может,

он размышлял о разнице между войной и миром как о разнице между смертью в мирное время, неожиданной, случайной, местной или приглушенной таким средством, как нищета, и безошибочно отрежиссированной массовой смертью во время войны.

Но скорее всего, замерзая в одной рубашке, а потом, не испытывая никакого комфорта, надев летную куртку, мех подкладки которой был покрыт сосульками сгустков крови второго пилота, он думал о матери и отце, о Рут и Бене, не будучи в состоянии представить их себе визуально, он воспринимал их моральное присутствие, черпая силу только в их существовании как своих родителей.

Думал он и о своем маленьком братишке Эверетте, который очень серьезно слушал, когда учили, как ловить и отбивать мяч в бейсболе, и он чувствовал, как невинность Эверетта придает ему сил.

Он посмотрел на часы.

В Штатах сейчас самый разгар дня.

В этот миг Рональд поклялся,

что когда-нибудь он снова будет жить скромной жизнью труда, учебы, дома и вечно будет благословлять Бога за то, что у него такая дружная семья.

Небо тем временем потемнело, сгустились тучи, погода начала стремительно портиться.

Пилот медленно, с трудом, набрал высоту,

не зная, когда наступит момент,

когда воздушное судно не сможет продолжать полет.

Британцы называют самолеты машинами —

эта идиома, по мнению брата,

была очень странной

в приложении к «Летающей крепости».

Но с каждым вздрагиванием крыльев, с каждым перебоем в работе двигателя он все больше и больше убеждался в точности такого обозначения.

Сейчас я точно не знаю, когда и как это случилось, что Рональду было приказано покинуть самолет.

Небо к тому моменту сделалось совсем черным, началась буря,

вероятно, молния замкнула панель управления.

Теперь они летели вслепую, потому что стрелка компаса

вращалась как сумасшедшая в разные стороны. Вихревые потоки подхватили самолет, началась болтанка, и, кажется, он рассказывал, что загорелся правый дальний мотор.

В свете пламени он увидел, как крыло начало отваливаться.

Пилот приказал всем оставшимся в живых прыгать, самолет раскачивался, подпрыгивал и трещал.

Рональд, спотыкаясь, пошел в хвост и нашел парашют, люк был открыт, дождь хлестал в лица живых, прыгавших в бурю впереди него.

Рональд оглянулся и, увидев, как пилот, привстав с кресла, послал машину вверх,

бросился головой вниз в яростно гремящую тьму.

Бармен, еще пива для жаждущих братьев и сестер, у них, как и у меня, пересохло во рту.

Иммунитет к громогласному мифотворчеству есть тоже мифотворчество, не правда ли?

История, изложенная на бумаге,

похожа на отпечатанный лабиринт,

через который должна пройти наша жизнь,

рассказанная история

заклинает наши тусклые способности

ожить в телах, которые не принадлежат нам.

Надо, чтобы вся планета обрела голос, и тогда вся цельность самых сокровенных повестей человеческих зазвучала бы гимном просветления, если бы это было возможно.

Но как бы то ни было, перед нами молодой летчик,

двадцати двух лет, летящий к земле в узде парашюта,

руки его вывернуты, еще немного —

и он вывихнет себе плечи,

так швыряет его в воздушные ямы

и возносит в потоках вихрей

темных до черноты туч.

Он летит сквозь них,

освещаемый безмолвными вспышками молний, за которыми следует черный злобный гром.