– Лиховский! Совсем дурак? Она же ледяная!

– Больно? – зверею, стаскивая с себя пиджак, рубашку, затем брюки. И даже боксеры летят на общую кучу. С разбега, в чём мать родила, прыгаю следом. Разгорячённая полуденным солнцем кожа шипит как от ожога. По крайней мере, ощущения именно такие. То что нужно. – Больно? – повторяю, перехватывая её запястья, и с силой дёргаю ошалевшую Веру на себя. – Когда я прочёл твою записку, то чувствовал себя намного хуже. Ты меня как котёнка слепого в проруби притопила. И не смей прикрываться благими намерениями. Да я тоже накосячил, тоже хотел, как лучше! Но оставался рядом. Каждую свободную секунду я был рядом. Я мысли не допускал о том, чтобы разбежаться. И если бы ты поставила ультиматум, я бы придушил свою гордость. Не сразу, возможно, но придушил бы. Потому что там, где есть любовь, места на всякую чушь не остаётся.

Вера нервно смеется мне в лицо. Не верит. Конечно, не верит. Она старше, она считает себя мудрее.

Набрав воздуха в грудь, утаскиваю её на глубину. Над нашими головами мутная зеленоватая толща воды. Наваливаюсь всем телом, не позволяя чертовке вынырнуть на поверхность, пока лёгкие не начинает разрывать от нехватки кислорода. Пять, десять, пятнадцать секунд...

Вера принимается остервенело лупить по моим плечам.

– Всё ещё больно? – рычу ей в лицо, вынырнув вместе с ней на поверхность. Она судорожно кивает, на пару со мной жадно хватая воздух. – Так вот мне так же без тебя. Без вас.

– Всё, – хрипло откашливается Вера. – Хватит. Я поняла.

– Я завязал, Вера. Ради тебя одной завязал. А ради вас двоих – из кожи вон вылезу, если нужно будет, но никогда больше не обману. Мне с тобой сдохнуть как хорошо, и плевать что там и кто скажет. Даже если это моё самолюбие. Понимаешь?

Кивает.

Тяжёлые капли озёрной воды стекают с густых ресниц по щекам и дальше вниз по шее – к промокшему насквозь сарафану. Мышцы потряхивает ознобом. Я смотрю на неё, несчастную, беззащитную, растерянную, и в груди тепло, как будто солнце не сверху светит, а изнутри. Вера так близко, что получается рассмотреть знакомую россыпь родинок на левой скуле, уходящую вверх, к пульсирующей на виске жилке.

– У женщины должен быть мужчина. У сына должен быть отец, – большим пальцем очерчиваю напряженную линию губ, наблюдая за тем, как в широко распахнутых голубых глазах загорается знакомая искорка.

Вода больше не кажется холодной, я практически дымлюсь от Вериной близости, от тонкого цветочного запаха, затмевающего сырость озёрной тины. Подхожу вплотную, позволяя узким ладоням скользнуть мне за шею, отчего все ощущения сосредотачиваются строго под рёбрами напоминанием о той зимней ночи, когда я впервые ясно осознал, что в сексе фрикции далеко не главное.

Существует что-то, что отличает одну женщину от всех остальных. Совокупность неуловимых мелочей, состоящих из оттенков вкуса её кожи, тембра голоса, запаха, привычек, – неповторимых и делающих её той особенной, ради которой не страшно бросить вызов не то что огромному, но совершенно тупому мамонту, а самому себе. Мне не слабо признать, что я влип по уши, но хочется доверия. Мне нужно быть уверенным, что она при первом удобном случае снова не свинтит куда-нибудь на другой конец света.

– Завтра поедем просить твоей руки у родителей. Пора привести сына домой. Пока в общагу, к весне пойдут продажи и переедем в нормальную квартиру.

– Но папа, – мгновенно хмурится Вера. – Он собирался тебя пристрелить. Потом мама... и Лиза...

– Ни черта ты не понимаешь, – недобро ухмыляюсь, убирая руки с её плеч. – Позволь себе мне доверять. Умом, не только телом. Беги, – толкаю её к берегу. – Беги, потому что, когда я тебя поймаю, выбора не оставлю.

Слушается.

Я удовлетворённо смотрю, как мокрый сарафан облепляет каждый изгиб точёной фигуры и... срываюсь вдогонку, чувствуя растекающееся по венам густое вязкое возбуждение.

Настигнув беглянку недалеко от берега, увлекаю её на мягкий ковёр из каких-то мелких жёлтых цветов и горько пахнущей полыни. Подминаю под себя дрожащее тело, нетерпеливо стаскиваю мокрый сарафан, игнорируя треск ткани, не выдержавшей напора моих рук. Дыхание перехватывает при одном только взгляде на покрытую мурашками бледную кожу с просвечивающими голубоватыми венами. Купание в ледяной воде посекундно теряет эффект, уступая место пожирающему меня больше года голоду.

Мало себя контролируя, резко, грубо, одной рукой развожу инстинктивно сжатые женские ноги. Погоня распалила и Веру тоже, щёки горят возбуждённым румянцем, глаза затуманены как при высокой температуре. Останавливаться поздно, и всё же опускаю требовательный взгляд на приоткрытый рот. Хочу, сначала получить добро. Сейчас это важно. Мне не столько нужна разрядка, сколько её доверие.

Вера зачарованно тянется ко мне, обозначая согласие. Холодными, но мягкими губами прихватывает мою нижнюю губу, скользит по ней горячим языком, практически сжигая остатки самоконтроля. Криво улыбаясь, нечеловеческим усилием воли убиваю в себе желание поддаться и, наконец, забыться в глубоком долгом поцелуе. Моя сладкая наивная бестия. Я не собираюсь терять голову. Не сегодня.

Содрогаясь от полузабытого удовольствия, медленно вжимаюсь в податливое тело. Она мокрая, внутри даже больше, чем снаружи, и от жаркого тихого стона, от плавного, такого знакомого движения бёдер мне навстречу, от осознания, что ожидание того стоило – сносит крышу. Слишком долго ждал. Внутри всё лавой кипит, шипит углями на нервах, и хочется долбиться в неё остервенело, так адски хочется, что аж больно.

Дыхание Веры мне в шею – тяжёлое, томительное, распаляющее – сладко отдаётся в паху, заставляя сжать челюсти, чтобы не послать к чёрту первоначальные намерения. Это просто невероятные ощущения, одновременно облегчение и мука, раздирающие мои истосковавшиеся по таким удовольствиям чресла на части. Только мне мало тела, всегда было мало, мне хочется подмять её волю, распробовать такое необходимое и желанное доверие.

Вера отрывисто постанывает, выгибается, пытаясь ускорить заданный мною ритм, слишком медленный для грызущего нас голода. Тоже истосковалась. Оттаяла Ледышка... Шарит по моему лицу рассредоточенным взглядом, почти на грани. Пора.

– Расслабься, – обхватываю горло ладонью, максимально близко к подбородку, совсем легонько, не напрягая пальцев. Пока только присматриваюсь, постепенно наращивая частоту и глубину своих толчков.

Наши лица так близко, что я чувствую ритм её дыхания даже не слухом, а кожей. С каждым движением Вера прижимается теснее, запах полыни, растёртой под нами, ощущается острее и каждый мой атом воем молит об избавлении, искрится, дрожит в ожидании взрыва. Её покорность адски возбуждает, но адреналин обостряет внимание, позволяя пропустить через себя уйму нюансов, которые раньше смазывались в погоне за разрядкой.

Она нереально красивая с закушенной до крови губой и зардевшимися щеками, с мелкими каплями испарины на лбу и участившимся, сбивчивым дыханием, подгоняющим двигаться ещё быстрее, грубее, резче. Подловив момент глубокого вдоха, сжимаю руку. Сосредоточенно считаю секунды, чтобы не сойти с дистанции первым, дурея от вида Вериной беспомощности и осознания, что нет в ней ни страха, ни стремления сбросить мои пальцы. Наоборот, острые ногти требовательно впиваются мне в лопатки, кромсая остатки выдержки вместе с кожей. Желание вдохнуть, заставляет её мышцы напрячься. Я не могу разделить с ней это чувство, но вижу паническую жадность, с которой она безуспешно пытается наполнить грудь кислородом. Давление в лёгких растёт, отдавая мне в ладонь сумасшедшей дробью пульса. Нирвана не за горами. Её жизнь в моих руках. В моей руке. И нам обоим это одинаково кружит головы. Только теперь я расслабляю хватку и готов зарычать от облегчения, почувствовав финальную дрожь, тряхнувшую Веру вместе с первым глотком воздуха, потому что сам отчаянно балансирую на грани. Слишком близко подступило наслаждение, слишком велика была взятая на себя ответственность.