Он утолил первую и вторую, и третью жажду, но продолжал пить, боясь, что вода уйдет. Но она все прибывала. По арыку бежал поток, и мимо Суздальцева проносилось подхваченное потоком сизое птичье перо, сморщенный оранжевый плод урюка, бился и не мог взлететь тусклый мотылек, а он все пил впрок, на всю оставшуюся жизнь.

Потом сидел по грудь в воде, глядя на сияющую водяную ленту, которая протянулась к нему из бесконечности, омывала его и уходила в другую бесконечность. В воде крутились воронки, словно открывалось и закрывалось множество глаз. Вода была живой. Ему казалось, что у воды есть губы, она покрывала его бесчисленными поцелуями. У нее были персты, которыми она нежно ощупывала его раны. Был голос, который что-то ему журчал.

Он вдруг подумал, что чудо его спасения не случайно. Тот же, кто неслышно пробежал по деревянной галерее и открыл задвижку в его темнице, тот же самый, быть может, крылатый, приоткрыл в предгорьях створку плотины, разобрал запруду, и студеная вода гор потекла по арыку, торопясь спасти его жизнь.

И вторая, показавшаяся фантастической мысль — этот дивный студеный поток излился из сухого кувшина, оставленного им в изголовье роженицы. Мелкий черепочек, из которого он так и не выпил воды, вплеснул в арык студеную душистую реку. И это сказочное явленье поразило его, и он вновь подумал о Стеклодуве, который подвергает его испытаниям, мучит искушениями, подносит к глазам словеса огненной книги, подводит к смерти, уродует, а затем, по какому-то тайному своему разумению, отодвигает от смертельной черты.

Он пил еще и еще, затем тяжело выбрался по скользкому скату из арыка. Направился, было, прочь. Но вернулся, лег на краю потока, окунул в воду голову и сделал в нее долгий выдох, слыша, как колокольно гудят вокруг его головы серебряные пузыри. Так он благодарил воду, оставляя в ней свое дыхание. Так он благодарил Стеклодува.

Он шел по холмистой степи, не приближаясь к предгорьям. Его пропитанные глиной брюки высохли, задеревенели. Его голову пекло, а плечи жгло, будто на них набросили горящее покрывало. Но в нем плескалась вода. Глаза стали зоркими. Ум был ясен. И теперь его мучила мысль, куда он идет. Он старался по солнцу определить, где Герат, но не мог сообразить, куда повезли его в плен, западнее или восточнее Герата. Он мысленно представлял карту с названиями кишлаков, с направлением проселочных дорог, которые все вели к главному шоссе, тому, что соединяет пакистанскую Кветту, через Кандагар, Шиндандт и Герат, с русской Кушкой. Эта трасса с военными заставами и колоннами могла находиться у самых предгорий. А могла огибать предгорья там, где в туманных холмах сквозили просветы, и могла остаться за спиной, и он с каждым шагом от нее удалялся, приближаясь к иранской границе, туда, где поджидала его иранская контрразведка и краснобородый полковник Вали.

Суздальцев встал, обращая лицо в разные стороны света, и везде был солнечный туман, и витала опасность.

Он стоял, растерянный, не умея выбрать путь, заблудившийся в сизых холмах, двигаясь по бессмысленной, закрутившей его спирали. Увидел у себя под ногами слабые проблески. Казалось, среди мертвых травин катится и переливается стеклянный бисер. Крохотные капельки света возникали и исчезали, складываясь в хрупкую драгоценную нить, мерцающую паутинку. Он наклонился и увидел, что это муравьи. Упорные, с цепкими лапками, юркими тельцами, они бежали все в одну сторону по невидимой тропе. Совершали таинственное перемещение, то ли побуждаемые неведомой причиной, то ли влекомые загадочной целью.

Он опустился рядом с муравьиной тропой. Крохотные существа неутомимо бежали, и каждое несло на спине мерцающий солнечный блеск. Словно они по каплям переносили солнце из одной конечности степи в другую. Он завороженно смотрел на муравьев. Он и они были единственными обитателями этой степи. Но он не знал своих путей и сбился с дороги, а они, управляемые загадочной волей, знали свой путь. В них была осмысленность, через них действовала чья-то разумная воля, она выстроила их по хрупкой силовой линии, вектор которой терялся в туманной степи. И он, Суздальцев, доверился этому вектору. Доверился тому, кто указывал ему путь. Кто подвел его к муравьиной тропе и указал путь, который вел к избавлению.

Суздальцев стал на тропу, занимая место среди бегущих муравьев, и, исполненный благодарности и веры, продолжал исход из степи.

* * *

Он достиг расселины между двух холмов, по которой струилось русло пересохшего ручья. Талые воды гор точили степь, делая в ней плоский надрез, в котором желтел песок, поблескивали крупицы кварца и были разбросаны камни, вырытые водой из толщи холма, отшлифованные, округлые, напоминавшие боевые топоры неолита. Казалось, здесь в незапамятные времена совершалась битва древних племен. Воины крушили друг другу черепа и кости, роняли каменное оружие, и теперь множество изделий древних оружейников, искусных камнерезов и камнетесов было разбросано по сухому руслу.

Он наклонился и поднял продолговатый округлый камень, белесый, в темных крапинах, напоминавший яйцо неведомой птицы. Долго смотрел на камень. Обнаружил на нем отпечаток ракушки. Исчезнувшая жизнь, обитавшая в несуществующем море, оставила на камне свою легкую тень, сетчатый отпечаток. Зрачок окаменелого глаза.

Он услышал, как приближается за спиной свистящий вихрь. Оглянулся. На него налетала с жутким хрипом и клекотом стая взлохмаченных уродливых тварей. Разъятые пасти. Мокрые клыки. Липкие языки, набрякшие кровью глаза. Свора диких собак настигла его в расселине, оставляя солнечную пыль, рвалась к нему, хватая зубами оставленный им в воздухе запах, глотая этот запах, захлебываясь голодной слюной и ненавистью. Стая догнала его, окружила, хрипела и лаяла. Слюна падала с красных языков. Извивались хвосты, когти царапали землю.

Он кружился в кольце собак. Они обступили его, отрезали все пути, их лай напоминал металлическое лязганье. Это были собаки-уроды. Все они были изувечены, но их увечья лишь усиливали лютую, хрипящую в них ненависть.

Здесь были трехлапые звери с розовыми культями. Были бесшерстые собаки, у которых огнем спалило кожу, и вместо нее сочились гнойные раны. Была собака, у которой была стесана морда, и в шерсти белела черепная кость. Все это были собаки из разгромленных кишлаков, над которыми пронеслись вертолеты, ударили ракеты и бомбы, полыхнуло гигантское пламя. Их хозяева были убиты, а сами они, голодные уроды, догнали в степи того, кто причинил им увечья. Его, Суздальцева, чтобы растерзать в этой безымянной ложбине.

Ближе всех находился огромный, косматый вожак, одноглазый, с черной, вместо глаза дырой, из которой сочилась сукровица. Другой глаз фиолетовый, огненный, дрожал, искал на теле Суздальцева место, куда вонзить клыки.

Суздальцев держал в руках камень, свое боевое оружие, которое заменяло ему снайперские винтовки и огнеметы, установки залпового огня и тактические ракеты. Оружие неолита, сжимая которое он зверел, наливался ответной ненавистью, скалился, издавая свистящий хрип.

Вожак кинулся на него, и он ощутил удар тяжелого зловонного тела. Устоял на ногах, чувствуя, как клыки полоснули грудь, и, отлетая, переворачиваясь в воздухе, вожак на мгновенье замер, раскрыв в стороны лапы, выбросив из пасти язык, и в эту пасть, в этот мокрый пламенеющий факел Суздальцев ударил камнем. Камень округло вошел в собачьи ребра, и животное, взвизгнув, шмякнулось оземь. И вся стая, давясь, хрипя, толкаясь в бросках, кинулась на Суздальцева и повисла на нем — на ногах, ягодицах, спине, она вгрызалась в живот, в печень, стараясь свалить и подобраться к горлу. И он, обвешенный гибкими телами, наносил удары, дробил клыки, сбивал их с себя камнем и, как и они, хрипел, визжал, лаял. Был, как и они, одичалой тварью, изувеченной войной. Битва на дне ложбины длилась несколько минут, и собаки враз, словно услышав приказ, отпрянули, отшатнулись, помчались прочь, оставляя за собой солнечную мутную пыль, ведомые одноглазым вожаком.