веселее, чем лежать в кромешной тьме, да и звуку с улицы доступ открыт. Сейчас уже, наверное, короткий зимний день клонился к закату. Парашка проглатывает одну букву в слове «бабушка» и произносит его, смягчая и сокращая: «Баушка». И взрослые здесь так же говорят. Язык здесь несколько иной, чем тот, который я изучала в школе и на котором говорили женщины нашего полка. Жители здешние не говорят «куда», «туда», а сыпят быстро «куды», «туды». И говор этот близок звучанию казахских слов. Говорить так было легче и для меня — не надо язык ломать.

— Или за тобой гонится кто? Сидела бы дома, — нарочито сердится тетя Дуня.

— Да я сидела! Долго сидела… Бабушка Дуня, а к вам тоже заходили немцы? — с поспешной деловитостью спрашивает Парашка.

— Заходили, да ушли, ироды.

— А у нас дома два немца! Одежда у них зеленая. На плечах погоны. Желтые, как золотые. А я не испугалась, — тараторит Парашка.

— Вот и хорошо, что не испугалась. Ты же у нас молодец, — говорит тетя Дуня.

— Я вот нисколечко не испугалась, — еще возбужденнее продолжает девочка. — А они по нашему совсем не умеют говорить. Мама говорит, они по-своему, по-немецкому, разговаривают.

— У них язык другой, — соглашается тетя Дуня, — нам их не понять.

— Один немножко… чуть-чуть говорит. Они такие смешные. Мне говорит «девка». Не знает, что я еще маленькая. А у одного есть такая вот маленькая гармошка. Он ртом… губами играет. Такая интересная. Я попробовала играть… у меня не получилось. Один из них такой хороший. Конфетку мне дал. Я не испугалась. Я сказала, дай мне насовсем гармошку. Он сказал, потом… завтра даст. Он не обманет меня, бабушка Дуня, даст? — озабоченно спрашивает Парашка.

— Может быть, и даст. Пойдем в дом, там тебе лисичка подарочек велела передать, — сказала тетя Дуня, со скрипом открыла дверь и увела Парашку в дом.

Кроме тети Дуни я хорошо знаю в этой деревне вот эту Парашку. Она была для меня осколочком прошлого лета — голубого, веселого, залитого солнцем. Помню, как впервые увидела ее. Пообедав, я сидела у окна и разглядела маленького человечка, колобком катившегося по улице. Он состоял из большой женской шали, рукавичек и валенок. Колобочек повернул к нашему дому.

— К нам малыш какой-то идет, — сказала я, недоуменно оборачиваясь к тете Дуне.

— A-а, это наша певунья — синичка Парашка, — сказала она, выглянув в окно. — Придется ее впустить. Ты спрячься-ка на печи.

— Ребенок же, может, посижу здесь? — сказала я.

— Ну, умна ты, умна… Как раз ребенок и разболтает, — рассердилась на меня тетя Дуня. — Кому говорят — на печь!

Я поняла свою оплошность. Хозяйка права: малышка по всей деревне растрезвонит, что у бабушки Дуни живет какого-то необычного вида тетенька. Быстренько взобралась на печь, сделала небольшую щель и стала подглядывать. Закутанный колобочек протопал в избу.

— Раздень меня, бабушка Дуня, — тут же распорядилась Парашка.

— Сейчас, сейчас, эх ты, моя птичка-невеличка, — засуетилась, затопталась возле нее старуха, вмиг как-то преобразившись, голос ее гудел ласково, как-то даже виновато.

Тетя Дуня распутала «узелок», и я увидела хорошенькую девчушку. Она была смугленькой, с темными кудряшками, кругленькими глазками. Похоже, ее в деревне баловали, была она решительной, знала, что везде ей рады, и хозяйкой вела себя всюду.

— Бабушка Дуня, и валенки сними, — снова распорядилась она.

— Не надо снимать валенки, пол холодный, ноженьки замерзнут, — возразила старуха, но девочка заупрямилась:

— Все равно сними. Я в чулочках.

— Экая ты настырная, — заворчала тетя Дуня.

— Если не снимешь валенки, я тебе не спою про валенки.

Старухе пришлось уступить, стащила с Парашки обувку.

— Теперь я тебе спою, — объявила Парашка, довольная тем, что добилась своего.

— Ты поешь сперва, а потом уж петь, — сказала ей тетя Дуня.

— Не-а, меня мамка накормила уже. Не хочу я кушать, — ответила Парашка, потом глянула на стол и вдруг замолчала, захлопала глазками удивленно:

— Ты, бабушка Дуня, с кем обедала? Наташка приходила?

— Нет, не приходила. Я сама ела.

— А почему ты из двух тарелок ешь?

— Где? — смешалась тетя Дуня.

— А вот, — показала пальчиком на мою тарелку Парашка, требовательно глядя на старуху.

— Так это я… проголодалась сильно, вот и поела из двух тарелок. Ладно, ты уж спой лучше.

— Ты одна из двух тарелок ешь? Так не бывает. Один человек из двух тарелок не ест. Если мало, еще доливает. Ты такая большая, не знаешь, что ли, этого? — засмеялась Парашка, лукаво поблескивая глазками на тетю Дуню, которая не знала, то ли улыбаться ей, то ли хмуриться.

— Ты же… спеть хотела, так пой давай, — наконец нашлась она.

— Я тебе сначала спою про валенки.

Никогда не думала, что бывают такие хорошие песни даже про старые валенки. Пела Парашка звонко, с переливами в голосе, легко брала самые высокие ноты, и все-таки мне казалось, что ребенку не одолеть взрослой песни — было похоже, будто малышка тащит большой мешок, и я с тревогой ждала, не покачнется ли она. Но она хоть и покачивалась, но все-таки донесла свой груз до конца, и мне самой стало легче, словно сбросила этот груз и со своих плеч.

— А теперь спой про Андрияшку и Парашку, — попросила ее тетя Дуня благодушно.

— Не хочу… А где Наташка?

— Наташка? У мамы она.

— А почему не приходит? Мне с ней поиграть хочется. Почему она не приходит?

— Потом придет.

— Когда потом? Она уже давно не приходила.

Наверное, Наташка — это та пышноволосая малышка, которую я видела на фотографии, внучка тети Дуни, ей она, скорее всего, и носит каждый день узелки с едой. Парашка хнычет: «Почему Наташка не приходит?» Так вот оно что! Это из-за меня старуха не приводит сюда даже единственную свою внучку. Не зря казахи говорят, что ворованного не утаишь там, где есть ребенок… Молчалива, сурова, неласкова моя хозяйка, трудно привыкнуть к такому характеру, полюбить же — кто такую полюбит?! А она ради меня… Как часто мы тянемся к тем, кто напоказ радушен к нам, не замечая того, что лежит в глубине человеческого сердца.

Мне все хочется, чтобы старуха была другой, чтобы на лице ее почаще гостила улыбка, тогда мне было бы легче ее понять. Но большей частью старуха угрюма, молчалива, и я только-только начинаю прозревать. Зачем она подвергает себя опасности, приютив меня? Ведь даже некоторые очень отзывчивые и, казалось бы, давно знакомые тебе люди, понимая твое трудное положение и от всей души сочувствуя тебе, постарались бы избавиться от тебя, чтобы избежать лишних забот и неприятностей. А этой