автомат, указывал подбородком в сторону сарая, старухи не было видно, вероятно, она вошла в дом с другими солдатами. Ну, теперь пошевеливайся! Прислушиваясь то и дело к голосам снаружи, я судорожно углубляла свою нору. Снег не скрипел, и я продолжала разгребать сено. Наконец забралась в нору. Оборвав дыхание, снова прислушалась, нет, пока не слышно шагов, и я вынула еще пару навильников.

И в этот миг снова хлопнула дверь избы и раздались громкие голоса.

— Показывай, матка. Партизан есть? Партизан… пук… пук!..

Я кинулась к сену, но тут же остановилась: не осталось ли чего подозрительного? Внимательно оглядела сарай. О, боже… у самого краешка вороха валялось старухино одеяло, шаги приближались, и я быстро схватила одеяло и сунула его в нору.

— Вот в бане поглядите, коли не верите — баня у меня еще есть.

Открылась и сочно чмокнула дверь бани. За это время я успела замести следы и спрятаться в сено. И — заскрипела дверь сарая.

— Вот партизан, — входя, сказала старуха.

Солдаты, ввалившиеся за ней, расхохотались.

— Карош… карош партизан.

Я слышала, как они хлопали корову и важно и довольно галдели.

— Млеко. Много млеко. О, карош партизан.

В сарай вошел еще один немец. Звук его мягких шагов приблизился ко мне почти вплотную, и я с ужасом только теперь заметила, что не завалила вход в свою нору. Каждый шаг заставлял сердце клокотать у самого горла, я сжалась вся, оцепенела, зажмурила глаза, ожидая неминуемого…

Но вдруг услышала, как тетя Дуня захлопнула дверь, навесила замок, до моего слуха донесся удаляющийся скрип солдатских сапог… А я все еще не могу открыть глаз, как будто тот, с мягкими шагами, все еще молча стоит надо мной, и я кожей чувствую его присутствие.

С трудом пришла я в себя, чувствовала себя разбитой, усталой, вместо страха свинцом разлилось равнодушие, я долго лежала, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Затем, собравшись с духом, осторожно выбралась из норы и заглянула в щель. Двор был пуст, истоптан. Только за плетнем, на улице, шел куда-то солдат, он скрылся за углом, мягко черневшим бревнами. Я подождала еще, и, несколько успокоившись, принялась расширять и устраивать свою нору, укрыла сеном вход. Пригодилось и старухино одеяло. Пахучая сенная труха лезла в нос, я расчихалась, закуталась в одеяло с головой, чтобы не были слышны снаружи эти подозрительные звуки.

Постепенно утихло все — ив деревне, и в душе моей. Кое-где залаяли собаки, и я подумала почему-то, что немцы больше не зайдут в сарай. Мысль переключилась на другое. Света… Света знала, что немцы придут сюда, и сообщила нам об этом. Господи, она одна среди врагов… Как я могла обижаться на нее!

Холодность ее задела — вот что! Видно, привыкла я лежать на теплой старухиной печке и думать лишь о собственных бедах. О своем одиночестве. О неопределенности завтрашнего дня… Мне так хотелось, чтобы всякий жалел меня, гладил сочувственно по головке. И чтобы Света тоже нянчилась со мной, дула на мои болячки. А разве у нее меньше, чем у меня, горя? Одно у нее только преимущество — она среди людей одного с нею языка и ничем не выделяется среди них. Это хорошо, это помогает, но она не стала прятаться за чужие спины, взвалила на свои плечи тяжелый и опасный груз.

А я все плачу, лью и лью слезы, словно пытаюсь все ужасы войны, все горе людское измерить собственным своим горем, будто и война началась лишь для того, чтобы сделать несчастной одну меня…

Разве у каждого только свое горе? Общая беда нависла над всем народом. А я, как слепая муха… мечусь, защищаю свою жизнь. Света решилась и вышла против врага. Обиделась, что не разрыдалась она по-бабьи при встрече со мной. Как же я могла корить ее тем, что было с нею там, в лесу, страданиями eel Да, она не щадила себя, и я тогда еще поняла, что больше у этой женщины слезы не выступят на глазах. Почему не заметила я, что пришла к старухе не прежняя мягкая Света, а та, которую я успела разглядеть там, в последний раз, в лесу.

Да, безвольная, красивая женщина умерла в ней в ту страшную ночь, нынешняя «Смуглянка» чужой мне человек, и этот человек сильнее и выше меня, и он мне дорог.

«Эта война будет жестокой, потому что весь народ взял в руки оружие», — говорил Носовец старухе. Многих из этой деревни забрали в армию до прихода немцев. И из нашего аула, наверное, тоже немало ушло на войну… И дядя Сеилхан небось воюет теперь. И Альмухан, над которым он постоянно подшучивал… И ему приходится драться, проливать свою и чужую, вражескую кровь.

Отец… Отец, наверное, в ауле. Ему за сорок. В таком возрасте, кажется, не берут в армию. Почему-то редко о нем вспоминала все эти трудные дни. Может, не люблю его? Нет… Просто отец всегда был человеком неприметным, мы даже не замечали порой, дома он или нет. «Господи, ну кто поверит, что Калжан родился от старухи Камки», — не однажды слышала я от аульчан.

О мягкотелости сына тужила и бабушка Камка. Но ни разу не укорила сына. А о решительности и властности бабушки Камки в ауле тоже говорили много. Поскольку сын был тихоней, она сосватала ему невесту крепкую, здоровую. У казахов спрашивают, какого рода у малыша мать, если род ее из известных, то надеются, что малыш будет похож на людей этого рода. Жумаш умер, не успев пожить, а уцелею ли я, этого не знает никто…

Разогрелась в сене, и тут же накатили воспоминания, они теперь у меня всегда наготове, стали моей потребностью. Стоит только начать, а там уже накатывает и несет меня вспять.

Года четыре после смерти матери отец не женился. Может быть, так и жил бы холостым, но его женила бабушка Камка. Она сосватала ему приезжую женщину, муж которой умер в голодную зиму. Мне тогда шел уже четырнадцатый год, я многое уже понимала. Мужчина не должен томиться в одиночестве после смерти жены. Он должен создать новую семью. А кого мог выбрать отец? Пришлось взяться за дело бабушке Камке.

Мачеха мне не понравилась. Об этом я никому не сказала, сама не понимая причину своей неприязни. Не было в ней ничего раздражающего, простая женщина со смуглым продолговатым лицом. Под припухшими веками влажные глаза, как будто она только