хоть и сидишь на печке, а все знаешь, — покачав головой, сказала Света. — А он тебя видел?

— Нет, не видел.

— И не попадайся ему на глаза. Он служит немцам верой и правдой, имей это в виду.

— А они знают, кто ты?

— Знают. Ехала в Минск к тете, ну и осталась в окружении, обыкновенная история. Кажется, они поверили, — скучно проговорила Света, растаскивая концы платка, морщась и двигая, опять-таки по-бабьи, губами, как делают это многие русские женщины в деревнях.

Размотав платок, она сняла и телогрейку. Поверх плотного коричневого платья на ней был пиджак, на ногах валенки, и все это сидело на ней ладно, не скрывало ее женственности. Я быстро, подозрительно ее оглядела, внимательно прощупала всю ее глазами. Она по-прежнему была стройна. Но женщина чужого взгляда не пропустит, Света посмотрела на меня предостерегающе, как бы предупреждая, что не хотела бы кое-чего касаться, и я горячо покраснела, как будто меня схватили за руку, когда я полезла в чужой сундук. Все произошло быстро, какую-то секунду шел этот безмолвный разговор взглядов, затронувший то, что случилось с этой женщиной в деревушке, куда пошла она за куском хлеба, а вернулась с позорной головой, — на секунду только все это вспыхнуло, и Света тотчас перевела разговор на другое, жестоко ошеломившее меня.

— Сказать честно, Назира, меня… не радует наша встреча. Только ты пойми правильно. Я говорю о твоем положении. Оно у тебя сейчас тяжелое. Родишь ты, ребеночка не спрячешь, так? А — чья ты? Откуда взялась? Родственницей тебя чьей-нибудь не назовешь. А тут еще я… Ну никак не надо бы нам встречаться.

— Мне… я… мне некуда идти. Куда я из этого дома? — забормотала я. — Немцы старухе поверят. Сын ее осужден как враг народа.

— Вот оно как? — удивилась Света. — Говорю же, ты знаешь гораздо ’больше, чем я.

Удивилась и я. Я догадалась уже, чем она занимается: рискует собой, выполняет какое-то задание, но не знает ни тех, к кому пришла, ни того, кто сообщил о ее приходе, как будто с завязанными глазами пустили ее.

— Я действительно не знаю этих людей, — продолжала Света. — Ты не веришь? Иначе нельзя. Нужна большая осторожность. А вдруг провал?.. Если что случится, мы с тобой тоже никогда не были знакомы, учти это.

— Хорошо. Учту.

— Ну, а о тебе мы поговорим с твоей хозяйкой, — сказала Света.

Я боюсь перемен. Война на всю жизнь, кажется, отбила охоту к ним, не хочу терять того, что есть. Куда, зачем мне надо уходить? И тут я начинаю понимать, что этот дом превращается в явочную квартиру. Света, поглядывая на меня, что-то шепчет вошедшей в избу из сеней тете Дуне.

— А куда я ее погоню? — слышу я ее угрюмый голос. — Жила же до сих пор. Пусть и дальше живет. Не на снегу же ей рожать, чай, мы люди, не фашисты.

— Все это так, — говорила Света. — Вы добрая женщина, Евдокия Герасимовна, только…

— Что «только»?

— Сюда скоро придут немцы.

— Эка, пусть приходят, — хмыкнула Евдокия Герасимовна, но потом задумалась. — А надолго пожалуют?

— Дня, может, на два… А там кто их знает.

— Ну, на это время найду, где ее припрятать, есть закут у меня надежный.

— А вдруг немцы дознаются?

— Так… что ж тут, тут заранее не угадать. Как оно повернет, куда наклонится.

— Долго ли до беды…

— Да уж не знаю… Их небось тоже мать родила или как? Да авось как-нибудь… На-ка, поешь вот маленько, чем бог послал.

Легко перекусив, Света оделась, попрощалась с нами и ушла. Я не могла ее даже проводить. Я долго не отпускала Свету, молчала, наконец она решительно отняла руки, бросила на меня странный какой-то взгляд и быстро вышла, сказав торопливо на прощанье:

— Ну, всего тебе… Будем живы — увидимся.

Тетя Дуня пошла закрывать двери… Что же это она так рассталась со мною? Ну, хорошо там, в лесу, после того, что с нею случилось, — это хоть как-то ее оправдывало. Почему же теперь она так холодна, суха со мною, скупа на доброе слово, на ответное движение души? Сколько не виделись, я почти похоронила ее, и вдруг — такой подарок судьбы, единственный, можно сказать, за все это время, а она убежала, точно отделаться от меня торопилась.

Я долго не могла уснуть. Тетя Дуня слышала, как я беспокойно ворочаюсь, вздыхаю, но вопросами досаждать не стала. Мудра старуха, молчит, а у меня на сердце муторно. Сейчас я как-то особенно остро почувствовала свою наивность. Моим недостатком стала доверчивость, моим пороком — привязчивость. Я не так быстра и сообразительна, как Света, как многие из моих прежних знакомых по военному городку. Не сумела все еще перестроиться — и бросилась к Свете со слепою своей любовью, считая, что люди ко мне относятся точно так же, как и я к ним. Раз я никому не сделала и не делаю зла, почему же кто-то должен ко мне относиться плохо. А ведь относятся, ведь причиняют зло, в том числе и самые близкие мне здесь люди. Вот чего я совершенно не могу понять и, наверное, никогда не пойму — буду обманываться до самой старости.

Не выдержав, я стала спускаться с печки — душно мне там было, невмоготу, там ночь особенно была тесна и черна, как будто со всей земли она собралась в мое запечье. Раздраженная, потная, злая на весь мир, я неловко встала на выступ и, охнув, тяжело, грузно села на лавку.

— Ты чего? — хриплым басом спросила старуха.

Я не ответила ей, пошевелила только губами. Прошлепав босыми ногами по полу, я подошла к окну, села возле него. За стеклами лежала ночь, но было далеко видно — мягко светился снег. Пятнами чернели избы, сараи, белели скаты крыш, стогами туманились деревья — ни огонька нигде, ни единого проблеска. Потихоньку ком, саднивший у горла, начал рассасываться, мне стало просторнее, я как бы выходила из запечья собственной души. Что ж! У Светы своя жизнь, как у этой ночи за окном, как у снега, спящих домов, и мне надо все это принимать. Принимать и… прощать, злом одним, мстительной памятью жить невозможно — задохнешься, задавишь сама себя.

7

— Бабуся! Бабушка Дуня-я, — чисто звенит детский голосок.

— Ты, что ли, Парашка? — гудит старуха.

— Я, бабушка Дуня.

Я узнала голосок Парашки, шестилетней соседской девчонки, и затаилась, стараясь не шуршать. Потом, постепенно успокоившись, я сделала небольшую щель в сене— на пустую стену сарая глядеть и то