Эдгар внезапно оказался на свежевыпавшем снегу, чувствуя его пронизывающий холод и не ощущая на своем лице крови – ее ненасытно поглощал снег. Неподвижное тело утопало в сугробе, и кровь из раны струилась потоком, пачкая золотые волосы. Он недоумевал, откуда взялось столько крови, рана ведь поверхностная. Лицо Эдгара еще дышало жизнью, но по нему разливалась смертельная бедность. Выражение его быстро и необратимо менялось, от привычно надменного до детски изумленного и безжизненно-спокойного. Наконец оно стало совсем умиротворенным, с него стерлись все следы прежних чувств и страстей, и теперь лицо Эдгара было мертвым, хотя губы еще слабо дрожали, а затуманенный взор следил за врагом с презрением.

Низамеддин наблюдал за агонией, но почему-то не испытывал удовольствия от созерцания поверженного противника. Постояв немного на том самом месте, с которого стрелял, он накинул плащ, чтобы скрыть рану на груди, сел на коня и ускакал, ни разу не оглянувшись на Эдгара и оставив его истекать кровью на снегу.

Турок сделал это, чтобы вернуть на свет свою бывшую возлюбленную – ведьму Кресенту, которая доводилась Эдгару Вышинскому прабабушкой. Его родители, Александр и София, оба были тем, что по-английски называется posthuman, посмертными детьми своих отцов, родившимися уже после их гибели. Сам Эдгар таковым не был, но в нем соединились две линии потомства Кресенты, он был ее правнуком с обеих сторон. Идеальный кандидат для жертвоприношения. Кроме того, он жутко раздражал Низамеддина своим высокомерием. Пан Вышинский был обречен.

Между тем взгляд Эдгара померк, и удушливая тьма обрушилась на него, как будто над лицом опустили крышку гроба. Последняя смутная мысль промелькнула о его нерожденном ребенке. Какое-то время душа Эдгара блуждала в безвременье, пока бездыханное тело остывало на февральских снегах.

– Как холодно, – беспомощно подумал Эдгар и хотел шевельнуться в смертельном сне, но не смог этого сделать, что привело его в ужас. Он не сознавал своей гибели, его разум еще жил и не желал ее принимать. Как вдруг он почувствовал горячее дыхание огня.

– Это и есть ад? – с тревогой предположил Эдгар.

Пламя приближалось, и в нем проглядывали изгибы, улыбки, завитки, в конце концов обернувшись переливчатыми очертаниями женского тела. Эдгар увидел ее воочию: женщина была огненно-прекрасна, с рыжими волосами, гораздо ярче, чем у него. Эдгар смотрелся блондином по сравнению с ней, но понял, что именно от этой дамы все Вышинские унаследовали золотистый оттенок волос. Она вошла в его кровь, вернее, ожила, как будто всегда присутствовала там. «Кресента», – откуда-то всплыло в памяти ее имя, которое почему-то никогда не произносилось у них дома. Глядя в немигающие зеленые глаза и ощущая нежные касания огня, Эдгар вступил с ней в безмолвный диалог.

Глава 20

История Кресенты

Меня звали Кресента – от английского слова сrescent – «полумесяц». На мою долю выпало родиться в весьма почтенной, но несчастливой семье. Я появилась на свет в одном из городков равнинной Шотландии. Брак моих родителей был союзом титула и богатства, но не принес желаемого ни одному из них. Матушка, красавица из обедневшей аристократической семьи, умерла прежде, чем я успела запомнить ее. Впоследствии мне пришлось неустанно оплакивать ее безвременную кончину, как и то, что я осталась единственным ребенком в семье. Мой отец был разбогатевшим купцом, и никто не знал, насколько он богат. В нем уживались шотландская скупость и пуританская нетерпимость к роскоши – любые предметы сверх его скромных потребностей он считал греховными излишествами. Я росла в строгости, имея всего по два платья – для жаркой и холодной погоды – и пару башмаков. К несчастью, моя своеобразная красота не нуждалась в украшениях, а домотканые наряды только подчеркивали стройность фигуры. Красота обернулась моей погибелью. И жадность отца. Одна мысль о том, что ему придется передать все накопленные богатства мне, что его кровные деньги попадут в руки моего мужа и, стало быть, уйдут из семьи, была для него невыносима. А вера запрещала ему вступать в повторный брак.

Когда я достигла возраста восемнадцати лет и унаследовала красоту матери, отец ограничил свободу моих прогулок, а вскоре и вовсе запретил выходить в город без его сопровождения. Я откровенно скучала в доме, а он бросал на меня странные взгляды, в которых затаилась одна угрожающая мысль, как предостережение, но я в ту пору была слишком наивна… В один злосчастный день, когда я сидела за вышиванием и поглядывала в окно, в мою комнату вошел отец. И без всяких предисловий повелительным тоном разъяснил, какую участь уготовил для меня. Он уверился в том, что я предназначена судьбой дать ему настоящего наследника. Я же была ничто, пустой сосуд, в который по ошибке вложили жизнь. Его собственностью, рожденной, чтобы угождать ему. Как послушная дочь я должна была повиноваться всем желаниям родителя, пожертвовав честью и подчинив ему свою судьбу. Однако я воспротивилась, не раздумывая. Отец, еще молодой и довольно красивый мужчина, внушал мне лишь страх – меня пугала беспощадная холодность, которой он прикрывал свою похоть.

Он явно не ожидал от меня столь решительного отпора, но внешне в его отношении ничего не изменилось. Вопреки моим опасениям я не вызвала гнева своим неповиновением, но в его глазах льдом застыла непреклонная уверенность в победе. Не повышая голоса, отец сказал, что он, как добрый христианин, не станет меня принуждать, однако в его арсенале имеются иные способы одолеть то, что зовется гордыней. Я поняла, что он решил взять меня измором, что мне не будет избавления.

Отец запер меня в спальне, посадив на хлеб и молоко. Из книг мне дали только Библию с закладкой на странице, где шло повествование о Лоте и его дочерях. Кроме того, оставалось вышивание, и мне было чем занять руки, но эта работа не могла заглушить мою тревогу. Я не считала дни и не знаю, сколько времени продержалась так – быть может, три недели, а может, всего одну. Отец добился того, что я стала радоваться его приходам. Виделись мы, когда он приносил пищу, но это не могло избавить меня от невыносимого одиночества. Я просиживала у окна до самой темноты и глядела на городскую улицу, где прогуливались прохожие, сновали торговцы, резвилась детвора и проезжали кареты. К несчастью, кружевные занавески не скрыли меня от пристального внимания соседей, и, видимо, в городе стало известно, что меня держат взаперти.

Как-то раз отец застиг меня у окна, и тогда я испытала на себе силу его гнева.