на что я дерзко отвечала, что если моего отца можно считать дьяволом, то имела. Я ничего не боялась – после отцовского подвала даже тюрьма меня не пугала, а положение не позволяло применять ко мне пытки. Кроме того, тетку оставили ухаживать за мной. Но она, измученная пытками, не могла ничего сделать для меня, за исключением одного: на протяжении этих долгих месяцев она передавала мне свои знания и тайное могущество – украдкой, шепотом. Теперь я внимательно прислушивалась, улавливала каждое слово и бережно сохраняла в памяти. Я словно предчувствовала, что мне удастся спастись.

Нас обеих осудили и приговорили к сожжению на костре. Моя казнь была отсрочена до тех пор, пока я не произведу на свет невинное дитя. А тетку забрали, не позволив нам даже проститься. Ее вывели на площадь, посреди которой стоял столб, вокруг были разложены вязанки хвороста. Я знала, что должно произойти, но не могла заставить себя отойти от окна. Этот ад на земле вскоре ждал и меня – я ощущала, как огонь терзает мое тело, разрывает кожу, выжигает глаза и испепеляет сердце. Толпа на площади неистовствовала. До моего зарешеченного окна доносились яростные вопли, слитые в нечленораздельный, почти звериный рев. Сия пытка длилась, пока гул толпы не заглушил душераздирающий вопль смертельной муки. На какой-то миг мне показалось, что я оглохла, но невыносимый крик той, кого я любила и которая пожертвовала всем ради меня, звенящим эхом отдавался в ушах. Затем я услышала, как отчаянно бьется второе сердце у меня в животе, от чего боль расходилась кругами по всему телу. В глазах у меня помутилось, каменный потолок и пол поменялись местами, когда я тяжело упала прямо на свой упругий живот, и мои страдания прервались.

Очнулась я в тюремном лазарете, опустошенное тело не переставало надрывно ныть. Молодой доктор был очень любезен, сказал, что я здорова и смогу родить других детей, но тут же осекся, вспомнив, что мне предстояло… Теперь, когда не стало живого существа, вызывающего милосердие палачей, я была обречена. Наши добропорядочные горожане не могли спать спокойно, пока я жива. А я к тому времени окончательно утратила вкус к жизни. После того как меня вернули из лазарета в каморку, я целыми днями лежала на холодном полу и желала лишь одного – умереть и быть развеянной по ветру. Меня даже не заботило, что будет после смерти.

И вот настал тот страшный и блаженный день, когда меня поставили в зарешеченную повозку и привязали веревками за запястья. Я настолько ослабела, что едва держалась на ногах и большую часть пути провела на коленях. Дабы не осквернять площадь повторным преданием ведьмы огню, меня повезли за городскую черту. Толпа на улицах бесновалась, стараясь урвать кусок моей одежды, и, если бы не охрана, высоконравственные горожане растерзали бы и мою плоть.

Я обреченно смотрела в даль, где мне виделось грядущее освобождение, когда вдруг навстречу нашей мрачной процессии выехал отряд вооруженных всадников. Впереди гарцевал тот, кто стал моей первой и последней любовью. Я любовалась, как ослепительное солнце отражается в его сверкающих доспехах и колышутся пышные перья на шлеме, а когда он приблизился, рассмотрела его русые кудри и ангельские синие глаза. Это был Венцеслав Вышинский – последний рыцарь наших дней.

Столкнувшись с процессией, блистательное посольство остановилось, и Венцеслав вступил в надменный спор с пастором. Как и всякий польский католик, он был преисполнен презрения к пресвитерианской церкви и не желал уступать ей дорогу. Пастор указал в мою сторону, сказав по-английски, что выполняет священную миссию – уничтожает ведьму. Пан Вышинский мельком взглянул на меня, униженную, коленопреклоненную, в лохмотьях, сквозь которые проглядывало голое тело. Выглядела я настоящей ведьмой – мое лицо стало пепельным от пыли, а рыжие волосы пламенно вспыхивали на солнце. Но клянусь, я не сделала решительно ничего, чтобы обольстить его. Глядя на эту величественную фигуру, я сознавала, какая пропасть лежит между мною, осужденной на самую позорную смерть, и им, благородным рыцарем. Я только смотрела во все глаза и была благодарна судьбе за то, что она дозволила узреть солнце во всем его великолепии в мой закатный час. Венцеслав тоже задержал на мне взор, в котором я почему-то не прочла холодного осуждения. Было в этом взгляде нечто иное, необъяснимое и фатальное. Он безмолвно направил своего коня в другую сторону, пропуская повозку, а свита последовала за ним. Тогда я горестно подумала, что наши пути разошлись навсегда. Оставшаяся часть дороги прошла как в тумане.

Когда меня привязывали к столбу, я и не думала сопротивляться, пребывая в расслабленном, почти бессознательном состоянии, которое обычно наступает на грани смерти. Но теперь я стала замечать красоту природы: слева шелестел тенистый лес, справа простиралось поле, а прямо перед моим угасающим взором мерещилось море, слитое с небом. Мой город остался позади, чему я была несказанно рада. Я уже не стремилась раствориться в окружающей меня природе, мне хотелось самой все ощутить и испытать. Я ждала чуда и не слышала нарастающего треска хвороста у меня под ногами. Когда огонь подступил вплотную к моему телу и дохнул в лицо нестерпимым жаром, я опомнилась и закричала – истошно, безысходно. И мой крик был услышан – сквозь дымное марево я видела, словно во сне, как рыцарь в зеркальных латах раскидал мечом стражников, будто обрезав нити марионеток, в то время как его воины удерживали толпу. Уже задыхаясь от дыма и жара, я увидела, как он поднимается на костер, и последнее, что почувствовала в этой жизни, – его стальные объятия. Венцеслав даровал мне другую жизнь, в которой возрожденная Кресента расплачивалась за грехи Кресенты казненной.

Я очнулась, вдохнула морской бриз и ощутила на лице соленые брызги, стекающие по щекам. Сперва мне подумалось, что я умерла и наконец достигла тихой заводи успокоения. То самое море, что грезилось мне в последние мгновения, теперь простиралось до горизонта. Осмотревшись, я поняла, что нахожусь на палубе корабля. Он уносил меня в неведомую даль. Я не знала, куда меня везут, но любимый был рядом – его рука нежно протирала мой лоб влажным платком. Венцеслав спросил по-английски, знаком ли мне этот язык. Я призналась, что изъясняюсь на нем довольно плохо.

Я была необразованной девушкой, которую готовили только к замужеству и то кое-как, ведь выросла я без матери. Мне пришлось назвать Венцеславу свое имя, но фамилию я утаила. А он и не стал расспрашивать о моем происхождении и деликатно избегал любых упоминаний о