Большинство испытывали смешанное чувство тошноты и облегчения от осознания того, что они могут прожить еще один день. Всегда находился человек, который, услышав свое имя, терял над собой контроль, и беспомощное, неприкрытое горе лишало остальных покоя — завтра на его месте легко мог оказаться любой.

Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась уже за полночь, раздираемая тревогой из-за того, в каких условиях находится ее муж, и ужасом при мысли о том, что Эмилио столкнулся с тем же. Ей до сих пор так и не удалось увидеть своего сына.

Все время, за исключением этих нечастых поездок, Конча посвящала работе в кафе. Понимая, что мать не выдержит такого напряжения, Мерседес старалась во всем ей помогать. Девушка поняла, что постоянная занятость работой — это один из способов не думать об отсутствии стольких дорогих для нее людей.

Им сообщили, что Эмилио перевели в тюрьму возле Уэльвы. Туда доехать было еще сложнее, чем до Кадиса, но в следующем месяце Конча наконец добилась свидания с ним. Она приготовила корзинку с едой и припасами. Мать раздирали смешанные чувства: с одной стороны, она была рада видеть сына, с другой — боялась увидеть, в каком состоянии он находится.

Когда Конча приехала в тюрьму, офицер презрительно посмотрел на женщину.

— Ваша передача Рамиресу больше не понадобится, — холодно сказал он.

Матери вручили свидетельство о смерти. В нем говорилось, что Эмилио умер от туберкулеза. Так долго она хваталась за последний лучик надежды, но теперь надежду сменило неопровержимое доказательство его смерти.

Конча не помнила, как приехала домой. Благодаря оцепенению и шоку она смогла, плохо осознавая происходящее, вернуться в Гранаду.

Игнасио стал бывать дома все реже и реже. Судьба родных волновала его, но больше всего заботило чувство самосохранения, поэтому, когда Конча вернулась, дома, как обычно, были только Антонио и Мерседес. Бледная кожа и бескровные губы матери все сказали без слов. Дети уложили ее в кровать и просидели у постели всю ночь. На следующий день она молча показала им свидетельство о смерти. Оно лишь подтвердило то, что они и так уже знали.

Когда Конча уезжала на свидание к отцу, в кафе управлялась одна Мерседес, но в остальные дни в свободную минутку она бегала в Сакро-Монте. Сейчас для нее имели смысл лишь танцы. И это было рискованно, поскольку в Гранаде были введены новые жесткие правила поведения. Женщины были обязаны одеваться скромно, прикрывать руки и шею, более того, «подрывная» музыка была запрещена, равно как и танцы. Жесткие рамки, навязанные новым режимом, лишь распаляли в Мерседес желание танцевать. Танцы — это выражение свободы, которую она никому не позволит у себя отобрать.

Мария Родригес обладала безграничным терпением и неисчерпаемым запасом знаний все новых последовательностей шагов, которые она показывала Мерседес. Она первая оценила, как возросло мастерство этой девушки. Отсутствие Хавьера, смерть Эмилио, сама атмосфера горя, которой был пронизан дом, не требовали от Мерседес никаких усилий, чтобы изобразить пафос и чувство потери. Чувства были такими же неподдельными, как пол у нее под ногами.

В облике Антонио, такого далекого и озабоченного, не осталось и следа от внешности того старшего брата, которого помнила Мерседес. Сейчас он был настоящим главой семьи и всегда беспокоился о благополучии сестры, особенно когда она поздно возвращалась из Сакро-Монте. Гранада была городом, где танцы не приветствовались.

В комнате, погруженной в ночной сумрак, — ставни были закрыты — тишину нарушил негромкий щелчок входной двери. Мерседес не только пришла поздно, она еще и попыталась скрыть, что вернулась, украдкой войдя в дом.

— Мерседес! Где, черт возьми, ты была? — раздался суровый шепот.

Из тени коридора выступил Антонио. Мерседес столкнулась с братом лицом к лицу — голова опущена, руки спрятаны за спиной.

— Почему ты так поздно? Почему ты так с нами поступаешь?

Он колебался, в нем боролись два противоречивых чувства: полное отчаяние и безграничная любовь к этой девушке.

— Что ты прячешь? Будто я не догадываюсь!

Она протянула руки. Мерседес держала пару изношенных черных туфель из мягкой, будто бы человеческой кожи, подошвы протерты почти насквозь.

Он нежно взял ее за запястья и сжал ее руки.

— Пожалуйста, в самый последний раз, я прошу тебя… — заклинал он.

— Извини, Антонио, — тихо ответила она, глядя в глаза брату. — Но я не могу прекратить. Ничего не могу с собой поделать.

— Это небезопасно, милая, небезопасно.

Сейчас Игнасио с Антонио находились по разные стороны баррикад. Франсиско Перес, лучший друг Антонио, вбил ему в голову, что Игнасио каким-то образом причастен к аресту отца и брата Франсиско, Луиса и Хулио. Тогда обвинение показалось оскорбительным, но Антонио так и не смог окончательно выбросить его из головы. Близкие отношения Игнасио с правыми, которые сейчас были у власти в городе, не оставляли ни малейших сомнений в том, что он на стороне Франко. Игнасио был звездным талисманом у некоторых злейших сторонников несправедливости и жестокости в городе.

Антонио понимал, что ему придется быть настороже. Несмотря на их кровное родство, он отдавал себе отчет, что его взгляды и дружба с ярыми социалистами делают его легко уязвимым.

Хотя Гранада находилась в руках националистов, в ней оставалось немало скрытых сторонников правящего республиканского правительства, готовых в любой момент восстать против тирании, при которой их вынудили жить. Это означало лишь одно — жестокость проявляли не только сторонники Франко. Нередко случались убийства людей, которых подозревали в сотрудничестве с войсками Франко, на их телах иногда были следы пыток.

Некоторые подобные инциденты начинались как уличные драки с выкриками, тычками и пинками. В одну секунду они могли перерасти в настоящую войну между молодыми людьми, которые в большинстве случаев вместе выросли, вместе гоняли мяч по улицам. Тот же лабиринт узких улочек с такими мелодичными названиями, как Силенсио, Эскуэлас, Дукеса[62], который когда-то был местом бесконечных детских игр в прятки, стал сценой ужасных преступлений. Подъезды домов — кратковременные укрытия в те счастливые времена — стали служить настоящим убежищем, могли даровать жизнь или смерть.

Поздней ночью в январе 1937 года Игнасио с тремя приятелями выпивал в баре неподалеку от арены для корриды. Сюда частенько наведывались сторонники нового режима, бар был постоянным местом для собраний любителей корриды, поэтому если сюда заглядывали сторонники республиканцев, то ничем хорошим это не заканчивалось. В углу сидела небольшая группа мужчин, незнакомых большинству постоянных посетителей; в воздухе запахло грозой. Даже не оборачиваясь, все нутром чуяли присутствие четырех неряшливо одетых молодчиков, и сам бармен обслуживал их подчеркнуто формально, не желая вступать в разговор.