Она становилась на колени у кровати, складывала руки в немой мольбе и начинала просить снисхождения у Девы Марии. Она мало верила, что ее молитвы будут услышаны. Националисты прикрывались именем Господа, но Конча была абсолютно уверена, что Он не будет внимать просьбам ни одной из сторон конфликта.

В комнате ничего не трогали с той ночи, как Эмилио вырвали из постели. Мать не хотела ничего менять. Простыни оставались такими же смятыми, похожие на сливки в чашке кофе, одежда, которую он носил в день ареста, была небрежно перекинута через старый стул. Гитара лежала по другую сторону кровати, ее чувственные изгибы напоминали красивое женское тело. Сеньоре Рамирес пришло в голову, что по иронии судьбы гитара была единственной женственной и чувственной вещью в его постели.

Через день после ареста Эмилио Мерседес обнаружила плачущую мать в комнате брата. Впервые за несколько недель она подумала о ком-то, кроме Хавьера, и, вероятно, впервые в жизни избавилась от своих детских иллюзий.

Она ни разу не улыбнулась за все восемь недель, как они виделись с Хавьером в последний раз. Насколько ей было известно, Хавьер находился у себя дома, в Малаге, когда войска Франко заняли Гранаду. С его стороны было бы неразумно рисковать своей жизнью и возвращаться в Гранаду. Даже ради нее. Поэтому в Мерседес боролись тревога за любимого и растущее раздражение из-за того, что он не подал ей весточки. Она не знала, что и думать. Если он жив и здоров, почему не дает о себе знать? Почему не приезжает? Для Мерседес подобное состояние неизвестности было в новинку, оно приводило девушку в уныние, недовольство росло. Но, увидев материнские слезы, она потрясенно поняла, что люди вокруг нее, возможно, страдают не меньше.

— Мама! — воскликнула она, обнимая Кончу.

Не привыкшая к таким проявлениям нежности со стороны дочери, Конча заплакала еще горше.

— Он вернется, — прошептала дочь матери на ухо. — Обязательно вернется.

Чувствуя, как мать дрожит в ее объятиях, Мерседес внезапно испугалась. А что, если ее любимый добрый брат, с которым у нее было столько общего, не вернется?

В неизвестности прошло несколько дней, Пабло с головой окунулся в работу в кафе. Людей было, как всегда, много, но теперь у него не было помощника, Эмилио. Хотя Пабло был угнетен и встревожен, целый день его разум был занят другими вещами. Время от времени его, словно удар, пронзало отчетливое воспоминание об Эмилио. Тогда он чувствовал, что в горле встает комок, а на глаза наворачиваются слезы, которые так обильно проливала его жена. Но он, мужчина, должен был сдерживать эмоции.

На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что из тупика, в котором оказалась семья Рамирес, должен быть найден выход. Она должна узнать правду. Вероятно, в местном ополчении сохранились хоть какие-то записи.

Она всегда относилась к этим злобным личностям в отвратительных кожаных шляпах с большим подозрением, и с момента возникновения конфликта ее неприязнь к ним только усилилась. Они постоянно балансировали на грани вероломства и предательства.

Конча сама пошла в отделение. Дрожащим голосом она назвала имя сына, дежурный открыл книгу на столе, чтобы просмотреть записи за минувшие несколько дней. Он провел пальцем по списку и перевернул несколько страниц. Сердце Кончи подпрыгнуло. Имени ее сына там не было. Может, это означает, что его отпустили? Она повернулась, чтобы уйти.

— Сеньора! — окликнул он ее тоном, который можно было назвать дружелюбным. — Как фамилия, вы сказали?

— Рамирес.

— Мне показалось, вы сказали Родригес…

Для Кончи Рамирес весь мир остановился. Ее надежды взлетели так высоко, но по тону его голоса она поняла, что все они были тщетны. С его стороны это было преднамеренной жестокостью — вселить в нее надежду, а теперь разбить ее, раздавить сапогом, как букашку.

— Вот запись о неком Рамиресе. Сделана она вчера утром. Был вынесен приговор. Тридцать лет.

— А где он? — шепотом спросила она. — В какой тюрьме?

— Пока не могу вам этого сказать. Приходите на следующей неделе.

Во всей этой суматохе Конче удалось добраться до двери, где она упала на колени. Новость сразила ее, словно удар. Она задыхалась и через какое-то время поняла, что звериный вой, который она слышит, — это ее собственные рыдания. В пустом коридоре отделения ополчения звук ее страданий отражался от высоких потолков. Из-за конторки на нее безо всякого участия взирал сквозь стекла очков дежурный. Он уже за сегодняшнее утро повидал немало других плачущих матерей, их боль не находила в нем ни малейшего отклика. Он не любил «сцены» и надеялся, что эта женщина, как и многие другие до нее, скоро уберется прочь.

Оказавшись на улице, Конча хотела одного: вернуться домой и рассказать родным новость. Она, спотыкаясь, шла по улицам, и с каждым поворотом знакомые здания дарили ей такую необходимую поддержку. Прохожие принимали ее за подвыпившую и направляли в нужную сторону, когда она, пошатываясь, натыкалась на двери магазинов. Она едва узнавала улицы своего города, но инстинктивно, глядя сквозь пелену слез, добрела до знакомого палисадника «Бочки».

Пабло не нужно было даже говорить, что случилось. По выражению лица жены он сразу, как только она вошла в кафе, понял, что новости плохие.

Девять ночей они не спали, каждый день Конча пыталась выяснить, куда забрали Эмилио. Ее лицо примелькалось в отделении. Когда она наконец получила окончательное подтверждение того, что ее сын находится в тюрьме недалеко от Кадиса, это принесло ей странное чувство облегчения. Тюрьма находилась в двухстах километрах от Гранады, но теперь они хоть что-то знали наверняка.

Сначала Конча решила поехать к сыну. Если бы она смогла передать ему провизию, он бы не голодал.

— Но это же глупо — ехать так далеко, — сказал Игнасио. — Особенно в одиночестве.

— У меня нет выбора, — ответила Конча.

— Конечно же, есть! — настаивал Игнасио.

— Однажды ты поймешь, — спокойно ответила она, — когда у тебя будут собственные дети.

— Что ж, храни тебя Господь. Это все, что я могу тебе сказать.

Поездка заняла два дня. Несмотря на все необходимые документы, которые предполагали безопасное передвижение, постоянные проверки часто сопровождались агрессией солдат и ополченцев, и несколько раз Конча была почти уверена, что ее вернут в Гранаду.

Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.

— Он в одиночной камере, — рявкнул дежурный. — Пока он лишен всех льгот.

Она даже представить себе не могла, какие могут быть в этом ужасном месте «льготы».

— Как долго это продлится? — спросила она, онемев от разочарования.

— Может, два дня, может, две недели. Поживем — увидим!

Она не решилась спрашивать, кто увидит. В любом случае она уже не верила их словам.

Продукты она оставила в тюрьме. Конча не знала, попадет ли ее передача к сыну. В один из грецких орехов она спрятала записку. Это было просто материнское письмо, в котором она сообщала о делах в семье и передавала ему приветы. Но когда это письмо обнаружили, срок заточения Эмилио в одиночке увеличили еще на одну неделю.