прямой нос, которым может похвастаться не каждая гречанка. Моя мама была русская. Этим объяснялся и цвет глаз, и слишком светлая для гречанки кожа. Мелина, косолапая дурнушка, гордилась мной и души во мне не чаяла. Она часто приглашала меня к себе в гости, и это крепко держало меня возле нее. Я готова была часами бродить с ней в поисках ракушек, ловить мидий, ходить с сачком за мелкой креветкой, лишь бы она пригласила меня к себе домой. Родители Мелины работали в Керкире, уезжали чуть свет и приезжали домой только к ужину, большую часть времени девочка проводила со своей бабкой Ауранией. Эта женщина могла заворожить кого угодно, а не только маленькую любопытную дурочку, она вызывала во мне трепет и такой жгучий интерес, от которого у меня спирало дыхание. Аурания была травницей, так она себя называла. Она ходила на гору Пантократор, которая расположена на так уж далеко от нашего поселка, и имеет, по ее мнению, символическое значение. Пантократор в переводе с греческого означает «всемогущий». На этой горе в четырнадцатом веке был построен первый в истории Корфу монастырь, а потом, когда он уже был разрушен, церковь Преображения Господня, существующая и по сей день. Аурания знала на Пантократоре множество троп и сотни всевозможных растений. Гора возвышается на 900 с лишним метров, и Аурания считала ее близкой к Богу. Она собирала травы, сушила их, делала из них настойки, порошки и приправы. Далеко не все, что она умела, было безупречно с точки зрения христианской морали. Но Аурания смотрела на это со своей точки зрения. Она верила в Бога, но при этом не ходила в храм, а молилась, используя тексты, каких нет ни в одном православном молитвослове. Аурания, какой я запомнила ее навсегда, была высокая и сухая, как палка, с так строго очерченными губами, что вокруг них раньше времени образовались морщинки, отчего она казалась старше своих лет. Она почти никогда не улыбалась и мало с кем общалась, зато о травах могла говорить часами, описывая их свойства, способы хранения и обработки. Ради того, чтобы быть поближе к Аурании, я готова была на все. Когда я умоляла ее взять меня в помощницы, она лишь строго смотрела на меня и категорически отказывала, но постепенно все-таки стала доверять мне какие-то нехитрые манипуляции с травами. Когда я стала постарше, я вымолила себе право сопровождать ее в горы.

Травы Аурании совершали чудеса. Они помогали уснуть, вызывали сильнейший мужской интерес к женщине, излечивали многие хронические заболевания, повышали иммунитет. И были обоюдоострым оружием: могли как вернуть к жизни, так и убить. От нее я узнала, сколько ядов содержится в наших прекрасных цветах и травах. Взять, к примеру, бесхитростный лиловый лютик – аконит. Кто бы мог подумать, до чего опасно это растение! Не зря древние греки верили, что этот пурпурный цветок вырос там, где упала ядовитая слюна пса из царства мертвых.

Я жадно впитывала науку Аурании, и когда моя пляжная подружка Мелина уехала из нашего поселка в Керкиру, я осталась у ее бабки вроде как вместо внучки. Сначала просто помогала, потом старуха стала доверять мне изготовление самых простых настоек по ее рецептам. Мне было обидно, что Аурания держит меня за глупышку – поручает только самую простую работу, и я тайком тщательно изучала всю ее работу, вплоть до самых сложных манипуляций. Прошло много лет, прежде чем Аурания стала мне доверять, как родной.

Будь моя воля, я никогда не уехала бы из Греции. Тем более в такую неприветливую, слякотную, серую страну, как Россия. Брак отца и мамы распался окончательно и бесповоротно, и с этим никто и ничего поделать не мог, но даже тогда я не собиралась уезжать с Корфу. Я не могла себе представить, что значит жить вдали от моря, не пробуждаться под далекий шум его волн и не засыпать с тем же благословенным звуком, к которому так привык мой слух. Я не могла вообразить другой пейзаж, другую еду, другие запахи. Мне нужна была моя природа, море, опунции за окном и свежая жареная рыба на обед. Но Андреас решил иначе. В Ахарави ему было скучно, в Керкире тоже. Ехать на материк? Если так, то только в Россию, вслед за мамой – так он решил. К каким именно перспективам он стремился, я примерно себе представляла: с самого юного возраста у него обнаруживались не самые лучшие наклонности, и я их старательно покрывала. Андреасу требовался простор, ему было тесно на нашем изумрудном острове, и уж тем более в закрытой общине поселка Ахарави. Мне пришлось последовать за ним, потому что жизни без брата я себе не представляла.

Пока Андреас был маленьким, моя сестринская любовь к нему была вполне обычной, хотя, наверное, слишком уж «заполошной», как любят говорить в России. Я пугалась каждой его ссадины, любой простуды и чуть не падала в обморок, если в море он слишком далеко заплывал. Однажды, когда я еще была подростком, я услышала ссору родителей, не предназначенную для моих ушей. Папа в порыве ревности обвинял маму во всех смертных грехах и между прочим заявил, что Андреас неизвестно чей сын, он божья кара, и вкупе с такой глупой женой наказаний для него – несчастного Атанаса Димитракиса – слишком много. И тогда впервые в жизни мне показалась дьявольски соблазнительной мысль о том, что Андреас не приходится мне братом. Понятно, что даже если наш ревнивый папа был прав (что представлялось весьма сомнительным), то даже с другим отцом Андреас все равно являлся моим братом. Пусть даже сводным, но все-таки родным. А вот если он и не папин и не мамин ребенок? Я не помнила его появления на свет, была тогда слишком мала. Была ли мама беременна? Я не могла знать о том, как появился в нашем доме младенец, мне тогда было всего два года. Я не успела обдумать до конца эту мысль, как наша бабка Пенелопа, ругая Андреаса за какое-то домашнее безобразие, сказала, что он не сын своих родителей, что его подкинули, ибо нет другого объяснения тому, что он такой дурак. Я пыталась развить эту тему, но бабка осеклась и раз и навсегда запретила мне говорить об этом, подытожив, что я еще большая дура, чем мой братец. Я не стала ничего выяснять и приняла семейный миф, рожденную в домашних перепалках глупость за истину, которая показалась мне манной небесной. Ведь если Андреас мне не родной, я