– Вас назначили, – сказала она, – вот вы и решайте проблемы. А у меня полный санаторий отдыхающих, мне не до ваших глупостей.

И Юля поняла, что, если санаторий не закрыть на реконструкцию совсем, ее ждет долгая и непродуктивная война с этой мегерой с партийным начесом на голове. Впрочем, Юля понимала эту женщину, отдавшую сво ю энергию, свой ум и, в конце концов, свою жизнь этому учреждению и готовую отстаивать свое право тут командовать до победного конца. Но тратить силы на дурацкую борьбу в Юлины планы не входило. Если враг не сдается – его уничтожают. Сопротивление надо пресечь на корню.

– Вам сколько лет? – спросила она у директрисы.

– Какое отношение это имеет к делу?

– Самое прямое.

Директриса не ответила.

Но Юля и сама видела, что шестьдесят. Что ж, похо же, санаторий надо закрывать, а верхушку увольнять. И Юля решила закончить на сегодня свой рабочий день и безотлагательно поговорить с Сергеем Ивановичем.

* * *

– Я вас сегодня за три копейки накормлю. Я теперь и так умею.

В смазанную подсолнечным маслом огнеупорную фа янсовую форму Люся уложила под углом к ребрышку диски цуккини, вареной моркови и вареной свеклы, посолила, поперчила и покрыла слоем французского 8-процентного козьего сыра. Пекла 20 минут при температуре 180 градусов.

Простенько, но Оля с Настей чуть не подрались за право вылизать форму.

– Я вот все время думаю, цивилизация дала кров и пищу всем людям. Но все кругом несчастны. Почему люди несчастны? – Люся набивала посудомоечную машину грязными тарелками.

– Совсем не все. Одни тащатся оттого, что потакают своим порокам, другие оттого, что им удается этого не делать. Я лично не уверена в том, что люди несчастны, – серьезно ответила Юля.

– Люди – это рак Земли, ее неизлечимая болезнь, – вставила пребывавшая в депрессии после провала ее семейной авантюры Оля.

– По-моему, люди несчастны потому, что не знают правило мира, в котором они живут, – проговорила Люся.

– А ты знаешь, какое в этом мире правило? – сразу же среагировала Настя.

– Ну, это сложно.

– А если по-простому? – Настя всегда очень интересовалась Люсиными мыслями.

– Ну, там не убий, не укради… – высказала предположение Оля.

– Нет, это не правила, это пожелания… По-моему, именно цивилизация погубила наше счастье. И еще знаете что? Гуманизм. – Люся посмотрела на подруг, ища одобрения, но одобрения в их глазах не было.

– Ну, это ты зря. В гуманизме-то что плохого? Те же самые, как ты говоришь, пожелания: не убий, не укради, – настаивала Оля.

– Да, но это, так сказать, бытовые правила. А счастье – субстанция метафизическая, а не бытовая, – поддалась Люся искушению пофилософствовать. – В древности и в Средние века, пока все были заняты добычей хлеба насущного и борьбой за жизнь, свободного времени у людей не было. Феодальное общество было устроено просто: вот господин, вот вассал, они нужны друг другу, господин крышует вассала от разбоя со стороны других рыцарей, вассал кормит господина. Эта схема и сейчас действует, любой браток подтвердит. Аристократы от рождения правили, крестьяне от рождения подчинялись. Изменить судьбу было невозможно: ты или смерд, или господин. Гуманизм появился вместе с цивилизацией и буржуазией. Буржуа вышли из крестьян и доказали, что изменить судьбу можно, все зависит от человека: работай, дерзай и станешь богачом, а стало быть, будешь жить как господин. То есть человек может сам создать себе судьбу. А раз так, значит, он главнее судьбы. А раз главнее судьбы, то и главнее Бога. И дальше у них логично получалось, что человек – мерило всех вещей, а не Бог, как думали раньше. С этого момента несчастье и началось.

Человек в силу своей материальности, углеродности и водородности сильно ограничен в возможности познания. Мозг человека, конечно, лучше, чем у всех других животных на Земле, но отнюдь не совершенен. Но люди так ослеплены своей богоподобностью, уникальностью и величием, что не могут признать себя несовершенными и не способными адекватно познать этот мир и сложную систему взаимосвязей его компонентов. Гордыня им мешает.

– Выходит, ты агностик и считаешь, что мир непознаваем? – напрямик спросила Юля.

– Давай без ругательств, – неожиданно улыбнулась Люся.

– Разве это ругательство?

– Это равносильно тому, как если бы ты назвала меня клоуном.

– Почему?

– Самые смешные люди на свете – философы.

– Философы? Что же в них смешного? Серьезно и скучно, – фыркнула Настя.

– Это были люди смешные и наглые, как пятиклас сники. Особенно философы-просветители, которые изобрели гуманизм. Они пытались объяснить устройство мира, располагая примерно одной десятой процента необходимой информации. Они описали мир по-новому, но как? Это то же самое, как, рассмотрев пятку человека, написать его портрет в полный рост. Какова вероятность, что портрет будет хоть немного похож на оригинал? Вероятность ничтожна. Поэтому гуманизм, который придумали философы-просветители, не соответствует реальному положению вещей. Более того, они совершили преступление перед человечеством – научили людей слишком высоко ценить свою жизнь и свою личность.

– Что же еще ценить, если не личность? – Юля своим вопросом выразила общее недоумение.

Люся, увидев сосредоточенные лица подруг, вдохновенно продолжила:

– Это неправильно, потому что лишает счастья. Жизнь человека – не абсолютная ценность, а относительная. Она стоит столько, за сколько ее приходится отдать в предложенных обстоятельствах. Иногда – кошелек, в лучшем случае – жизнь десятка других людей, но чаще – вообще ничего.

– Да, Люсь, все-таки людей ты ненавидишь, – передернула плечами Оля.

– Ненавижу? Нет. Боюсь и стараюсь иметь с ними поменьше общего.

– Я что-то не поняла ничего про этот гуманизм, – не постеснялась переспросить Настя.

– Ну, смотри. У меня есть сестра. Она мой самый бл изкий человек, я очень ее люблю. На самом деле у меня нет сестры, но предположим для примера. И вот ее сбивает насмерть машина.

Вариант А. Если я гуманист и для меня человек, его личность и жизнь – мерило всех вещей. Смерть сестры для меня – трагедия. Я схожу с ума, скорблю. Я воспринимаю ее смерть как незаслуженное наказание для нее и для себя. Ведь ни она, ни я не убивали, не воровали и даже изредка подавали нищим. «За что?» – восклицаю я в слезах. Ничто не может примирить меня с этой несправедливой потерей. Ее смерти нет оправдания. Когда мне говорят, что смерть моей сестры – Божья воля, я отвечаю, что в таком случае Бог – злой. Или что его нет. Потому что иначе он не отнял бы бесценную жизнь у моей замечательной сестры и не наказал бы таким чудовищным страданием хорошую меня. Я в деструктивном настроении, впадаю в депрессию и безысходность, спиваюсь и так далее. Жизнь моя рушится. Я необратимо несчастлива.