Говорить о том, что правители эти народ не любят – опять неправильно. Это сам себя народ не любит. Сам себя народ изживает. Если хотите, декадентства в простом современном мужике (любом!) больше, чем в Мережковском и Гиппиус вместе взятых и помноженных на брюсовских гуннов. И это «возвращение к древнему, вечному, никогда не умиравшему…» Каждый спит и видит, как героически сражается за правое дело. А проснувшись, создает для этого поступка все большую и большую мотивацию.

Все то же самое говорю про себя. Значит, я – часть народная? Нет. Никогда у меня не было этого чувства и не будет. И не будет ни у кого. Нет народа. Есть типы духовные. Есть типы душевные. Есть типы психические. И есть типы психологические. И есть точки их пересечения – исторические моменты, заранее спланированные или спонтанно возникающие. Все остальное – «тенденция».

Общая культура и общее творчество, важность образования и неважность образованности, интеллигенция и народ, интеллигенция из народа, декадентство и матерщина, сублимация и творение, рукотворное и высшей природы…

Самый здравомыслящий человек – тот, кто, понимая все это, так или иначе, не опускает руку. Дальше – я – здравомыслящий?

– Так что произошло потом?

– Да там много чего произошло после стихотворения этого. Какая-то метафизика просто. Я вам про бабку расскажу.

– Про пожилую женщину лучше.

– Да-да. Так вот: у этой женщины шизофрения и обострение. У нее это с молодости, но раньше как-то не на виду было. А годов с пятидесяти – того, концерты. Тема выступлений одна: какие хорошие были вожди прошлого и как всё теперь плохо. Вот и в тот раз. Он дочитал… Бабка… пожилая женщина воздух в легкие набрала и запела: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Эх, этот мотив сейчас не нов в мире голодных и рабов. А потом – соло: «Рабы! Рабы! Ибо нет того, кому действительно нужно кланяться – великого человека! Великий человек! Великий человек! Где ты? Или прошло время настоящих партий и некнижных героев. За Родину! Я ведь за Родину говорю вам, люди! Люди! Или не видите вы, как шатается этот дряхлый век, как странно и страшно началось это тысячелетие, какие страшные беды оно сулит нам! Нам – рабам до мозга своих иссохших костей…»

– Вот так дословно…

– Нет, конечно. Но стиль и композицию, как говорится, сохраняю. Журналист все-таки в прошлом.

– А она?

– Ой, спросили. Пенсионерка.

– Складно у нас пенсионеры говорят.

– Да. А потом она закричала что-то и вовсе нечленораздельное, грохнулась на асфальт и забилась в припадке.

– А очки не разбила?

– Какие очки?

– Минуточку-минуточку. Мне сказали, что женщина была в темных очках…

– Другая женщина. Одновременно с этой. Я не видела – рассказывали. Это в другом конце площади происходило. Та бабушка – бывший медработник. Она сама по себе очень любопытная и слышит плохо. А его с детства знает. Он вот когда стихи читать начал, бабушка эта все расслышать и рассмотреть не могла, что на трибуне происходит. И все к этой трибуне приближалась так тихонечко, приближалась…

– И упала.

– Да. Сердечный приступ. У самых ступенек упала.

– Померла?

– Нет. Откачали – откололи.

– Ив тот момент, когда она упала на асфальт…

– Раздался выстрел в сквере у скамейки.

– Как он себя вел после выступления?

– Как? Обычно. Отошел от микрофона… Который, кстати, и не работал, по-моему. Встал в общую шеренгу выступающих. А потом… Я как-то упустил из виду. Думаю, вместе со всеми спустился с трибуны, когда началась эта катавасия. Сошел вниз по ступенькам и смешался с толпой…

– Здравствуйте, ребята.

– Здар-рова…

– А где можно найти такого-то?

– А вона на скамейке, с другими волосатиками.

– Чего делают?

– А ПЕСТНИ свои па-ают дурацике. А ты хто, мент?

– Я тебе сейчас такого мента втюхаю…

– Ай-ай-ай-а!..

Сегодня на помойке так пусто —

Ушли все коты.

Сегодня на помойке так пусто,

Потому что уехала ты,

НА-ТА-ША…

НА-ТА-ША…

– Простите, но придется прервать самодеятельность.

– Ты слов плохое сказал. Козел.

– Я сделал вид, что не заметил, но в первый и последний раз…

– О! Я с тобой буду разговаривать!

– Из пистолета на митинге ты стрелял?

– Да. Меня уже водили, и спрашивали, и закрывали.

– Почему стрелял-то?

– Объясняю. Я с 78-го, он тоже. Мы натюрлих придурки. Дэ-би-лы. Я все еще, а он уже не-а…

– А кто с 77-го?

– Те отморозки.

– А… А с 79?

– Задрочки.

– А с 76?

– Деревянные солдаты Урфина Джюса.

– А с 89-го?

– А это вообще не люди. Похожи только.

– А он, значит…

– Был. А потом смотрю – на трибуне. Ну я и салютнул. В память о НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ.

– Ты песню мурлыкал… Ее автор кто? Придурок?

– Нет. Это Батя. Наши Бати себя нашли только с придурками, потому что для других вшивых папиков оне были тоже ДЕБИЛЫ.

– Выходит, кто сейчас дебил, потом будет…

– Дяденька, мы же не виноватые. Нас по-старому недовоспитали, а по-новому недоучили…

– Ой, лучше спой еще чего-нибудь…

– Мы, процентов семь человеческой расы, ПЕДЕ…

– Будьте здоровы…

– А нас в школе учили, что надо помогать больным людям… и стареньким… и книжки…

П-Е-С-Е-Н-К-И-М-О-И-Н-И-К-Т-О-Н-Е-С-Л-У-Ш-А-Е-Т…

– Давно работаете здесь?

– Тридцать лет.

– Стаж солидный.

– Да, особенно если учитывать, сколько всего было именно за последние тридцать лет. Как много всякой мишуры, политиков и музыкантов… У нас ведь целый комплекс, разные номера есть. На все вкусы. Капризные люксы и непрезентабельные одноместки с писсуаром-раковиной… Маленькое государство. Империя нетерпения и тоски. И как бы ни было хорошо у нас человеку, кто бы ни звонил и ни приходил к нему в номер, он все равно вольно или невольно хочет скорее отсюда уехать. А уехав, иногда ищет подобной остановки всю жизнь. Иногда даже возвращается, бегает, ищет и… не находит. Да.

– А вы философ.

– Хозяин постоялого двора так часто плут, или мудрец, или повеса… Или все вместе.