Адвокат у меня теперь новый.

При следующем допросе полицейские выкладывают на стол два паспорта, один мой, другой на имя Карло Тьятто. Их интересует, зачем мне понадобились два паспорта, и я повторяю, что второй мне дал Федерико Сосса, директор компании Осано.

— Но для чего он вам был нужен?

— Мы собирались пересечь по дороге в Италию швейцарскую границу. Почему бы вам не спросить у него, зачем ему это понадобилось?

Я и желал бы рассказать им то, что узнал от Осано, о контрабанде денег, которой занимается Фрэд, но у меня нет доказательств. Мой новый адвокат пообещал провести в отношении Фрэда расследование, однако до сих пор ничего не нарыл, не выяснил даже, как Фрэд добирался в ночь убийства из Милана в Париж.

— Но вы можете доказать, что вы Джеймс Гренарх, а не Карло Тьятто?

Спрашиваю, как они себе это представляют? Паспорта раскрыты на фотографиях, никаким сходством с Карло Тьятто, мрачным малым лет двадцати с лишком, я не обладаю. С другой стороны, и на перепуганного двенадцатилетнего мальчишку из моего паспорта я тоже не шибко похож.

Инспектор Эрве говорит:

— Мы могли бы заняться биографическими подробностями. Место и дата рождения. Имя отца.

— У меня нет отца.

— Разве в заявлении о выдаче паспорта имя его не указывалось? Или в свидетельстве о рождении?

На самом-то деле не знаю. Заявление писал не я. Я могу только повторить: отца у меня нет.

— Но ведь это биологически невозможно, верно?

— Вы не знаете моей матери.

Я тут же жалею о сказанном. Мне вовсе не хочется, чтобы они потребовали допросить маму.

Эрве прищелкивает языком.

— Вы не первый плод непорочного зачатия, и все же оно остается редкостью.

После предъявления обвинения меня переводят из полицейской камеры в настоящую тюрьму и выдают мне настоящую тюремную одежду. В полиции я приладился спать урывками, по два часа за раз, но даже от этого режима в тюрьме приходится отказаться. В полицейском участке бывало шумно. В разгар ночи наступал момент, когда число арестов, похоже, резко возрастало. Я думал об этом шуме как о звуках, доносящихся из преступного мира. На самом деле он создавался, скорее всего, внезапно набиравшим силу звучанием ночной уличной жизни. В тюрьме такие регулярные всплески звуков отсутствуют, здесь слышатся лишь одиночные выкрики да постоянный стенающий ропот. У меня отдельная камера — скорее всего потому, что я нахожусь под следствием. Так что никакой пятидесятилетний насильник не разглядывает меня с верхних нар, прикидывая, не сгожусь ли я ему в полюбовники. Людей старше меня в тюрьме вообще не много — все больше молодежь примерно моего возраста. Это внушает мне страх, но какой-то пустой, холодноватый.

Стэну пришлось вернуться в Англию прежде, чем он смог меня посетить. Луиза рассказывает, что последний вопрос, с которым он к ней обратился, был таким: как она думает, смог бы он выдержать отсидку в тюрьме? Я пожимаю плечами. Наверное, смог бы, ко всему привыкаешь.

Луиза оглядывает скамью для посетителей по свою сторону стекла, потом моих товарищей по несчастью — по другую. Тянет носом воздух:

— Надо было ему о запахах рассказать.

— Скажи, что с ними свыкнуться невозможно.

У Стэна, по-видимому, собственные фантазии насчет тюремных порядков. Так полагает Луиза. Она говорит:

— Сказать ему, что ты стал паханом?

Я качаю головой:

— Здесь их нет. В этом отношении тюрьма похожа на наш с тобой дом.

Пока нет никаких признаков того, что мама услышала обо мне. Перед тем как уехать из Парижа, Стэн позвонил на пробу своим родителям. Их это удивило, однако обо мне они вопросов не задавали. Луиза надиктовала на автоответчик нашего дома номер, по которому с ней можно связаться, но мама так и не перезвонила. Кроме сестры меня навещает только мой новый адвокат и — единственный раз — врач. Его задача — выяснить, не подвергался ли я в полиции дурному обращению. Я говорю, что полиция меня арестовала, а больше я от нее ничего худого не видел.

Еще он спрашивает, как у меня со сном. Я признаюсь, что не сплю совсем, зато медитирую, это помогает. Тут он проникается ко мне подлинным интересом, спрашивает, использую ли я какую-нибудь специальную технику, прибегаю ли к трансцендентальной медитации, с какими индийскими школами знаком? И я понимаю, что под его короткой стрижкой и очками кроется бывший хиппи. Он явно испытывает разочарование, когда я объясняю, что о восточной философии не знаю почти ничего. Говорю, что медитирую о том, как совершу харакири после смерти моего господина.

И почти сразу за мной начинают присматривать на предмет предотвращения попытки самоубийства.

До сих пор я раз за разом отказывался повидаться с Биби, но адвокат говорит, что повидаться с ней следует. Она единственная, кто способен подтвердить мой рассказ о том, откуда у меня взялся пистолет.

Со времени последней нашей встречи Биби здорово похудела. Собственно, она и всегда-то была худышкой, но теперь в худобе ее появилось что-то неестественное. Щеки впали, под глазами темные круги.

Я говорю ей, чтобы она не волновалась, улик против меня нет.

Биби кивает и спрашивает, действительно ли Осано убил я.

— Конечно нет.

— Но пистолет тот же, что был у тебя в Париже.

— Я вернул его Фрэду.

И я пытаюсь объяснить, что произошло потом, в горах:

— Мы валяли с ним дурака. Я выстрелил один раз.

— Значит, Осано убил Фрэд?

Судя по ее виду, она в этом далеко не уверена.

Я кладу ладони на стол и, глядя ей в лицо, спрашиваю:

— Фрэд из Милана летел вместе с тобой?

Биби отрицательно качает головой. Да мне ее подтверждение и не требуется. Я и так знаю, что не летел. Адвокат проверил все рейсы из Италии и Швейцарии — за ту ночь и за следующий день. На допросе в полиции Фрэд заявил, что приехал в Париж на машине.

Биби говорит:

— Если Фрэд убийца, почему же Луиза все еще работает с ним?

Тон у нее обвиняющий. Я начинаю заводиться. Стараюсь этого не показать, но Биби улавливает мой гнев, когда я говорю:

— Луиза вынуждена работать. Кто, по-твоему, оплачивает моего адвоката?

— А зачем она рассказывает всем, что ночь ты провел с ней? Зачем говорит, что ты не мог никого убить, потому что был слишком занят, трахая ее?

Я опускаю голову, костяшки моих пальцев, вцепившихся в край стола, белеют. Мне не хочется смотреть на Биби — не от стыда, но потому, что я не хочу видеть отчаянное, глупенькое выражение ее лица: блестящие глаза, слезы, заполняющие темные круги вокруг них.

Биби не умолкает: