Каждую ночь Эстер и Мириам спят, держась за руки. Этажом ниже какой-то старик читает вслух на иврите что-то про детей израилевых. Его голос разносится по всему высокому зданию. Ибо Господь, Бог твой, благословил тебя во всяком деле рук твоих, покровительствовал тебе во время путешествия твоего по великой пустыне сей; вот, сорок лет Господь, Бог твой, с тобою; ты ни в чем не терпел недостатка…{123}

Окна зашторены, в стекла стучит снежная крупа. Над голыми деревьями летают вороны. По окрестным улицам, загребая лопастями, ползут последние несколько снегоуборочных машин с дровяными газогенераторными установками, под мостами каналы все так же несут свои мутные воды, а с вокзала Гауптбанхоф еще один поезд, набирая скорость, двинулся на восток, мелькая сквозь круговерть снегопада своими тускло освещенными окошками.

13

Бабушку Роберт выводит из клиники тайком в разгар грозы. Едва медсестры собираются у окна посмотреть на молнии, как Роберт с Эстер тут же устремляются к лифту. Опускаются на шесть этажей вниз и выходят наружу – парадные двери послушно разъезжаются в стороны. Дождь хлещет по парковочной площадке. Они садятся в «ниссан» и включают печку; дворники мечутся по стеклу то туда, то сюда.

– Разве нам не следовало сначала заполнить бумаги или что там у них положено? – говорит Роберт.

– Это же не тюрьма, – усмехается Эстер.

Ведя машину, Роберт что-то шепчет себе под нос. Эстер едет, откинувшись на подголовник. Весь ее левый бок как-то странно немеет и словно жужжит; в груди еще не улегся восторг побега. Противоположная обочина шоссе будто светится, габаритные огоньки впереди идущих машин струятся. Их маленький автомобильчик летит на восток. Эстер закрывает глаза, видит румянец на щеках Белы Кон, только что вышедшей из ванны: у девочки кровь по капиллярам прилила к коже. Видит овальное лицо повернувшейся к ней двухлетней Аниты Вайсс, ее глаза сияют. Видит, как хмурит лоб Регина Гольдшмидт, угрожая рассказать фрау Коэн о чьем-то очередном нарушении дисциплины. Видит быстрые, ловкие руки ее сестры Анелоры и смуглую, первозданную красоту Мириам Ингрид Берген. Она видит Гамбург, каким он был за несколько месяцев до того, как они его покинули: в окнах ни огонька (затемнение), улицы Лауфграбен и Бенекештрассе тонут во мраке, и такое чувство, будто город превратился в сумеречный лабиринт, где тройственность ее существования, разделенного на реальность, рисование и припадки, сплавлена воедино.

Дождь молотит в лобовое стекло. В воздухе пахнет железом.

– Спасибо, – шепчет Эстер. – Спасибо тебе, Роберт.

14

Недоедание. Заточение. Вечера Мириам и Эстер проводят теперь на чердаке дома Хиршфельда, в этом их тайном прибежище, где повсюду паутина и старые вещи. Из сдвоенных шестиугольных окошек открывается вид на соседние крыши. Отворив окошко, можно слушать сопение людей, проживающих во всех домах по соседству, различая в нем их молитвы, возносимые сквозь потолки, сплетни, расползающиеся по коридорам, и последние надежды, оседающие на стенах.

В самом дальнем углу чердака в полумраке маячит кедровый платяной шкаф – толстостенный, крашенный белым. На его нижней полке Эстер может стоять, не доставая до верха головой. Все чаще она проводит в нем целые дни – перелезает через старые столы и торшеры, на коленках заползает в огромный шкаф и огрызком последнего карандаша рисует на его гладких белых внутренних плоскостях лабиринты. Рисует мосты, переплетающиеся с другими мостами, устремленные вверх фасады храмов, деревья, растущие вверх ногами в пещерах. Она как будто изобретает гавань, в которой они с Мириам могли бы укрыться.

В марте Эстер спускается в обеденную залу и видит там доктора Розенбаума, разговаривающего с фрау Коэн. На нем коричневый костюм с темно-бордовым галстуком, и с первого же взгляда Эстер решает, что это, должно быть, вовсе не он, а лишь его призрак.

Но это он. Правда, пугающе исхудалый. На брюках внизу бахрома, а в одном ботинке нет шнурка. Под ногтями полумесяцы грязи. Он обнимает Эстер и долго прижимает к себе. Вынимает из кармана два красных карандаша – новеньких-новеньких! Эстер их существование кажется чем-то почти невозможным.

– У меня кончилось лекарство, – шепчет она ему на ухо.

– Что ж, у нас у всех тут все давно кончилось.

– А еще я видела, как людей набивают в дома, как сельдей в бочку. А другие люди сидят на тротуарах, чего-то ждут.

Доктор Розенбаум кивает:

– Ну да, ждут как маленькие.

– Их теперь стало больше, – говорит Эстер. Имеет ли она в виду людей или свои припадки, доктор Розенбаум не спрашивает.

Он пробыл в трудовом лагере почти год.{124} Его освободили только потому, что он врач. Все это время он не виделся с женой.

– Минск, – тихо произносит он. – Говорят, ее отправили в Минск.{125}

Почти все время доктор Розенбаум проводит теперь в доме 30 по Папендаммштрассе – осматривает заболевших, ищет гнид на головах детишек или, не чувствуя холода, сидит в саду в запахнутом, но незастегнутом пальто, спиной прислонившись к дереву и вяло уронив на колени большие руки, похожие на части механизма, утратившего работоспособность. Ночами уходит спать к старикам и укладывается, положив голову на свой кожаный чемоданчик с инструментами, а очки со сложенными стальными дужками пристраивает себе на грудь. Когда может, Эстер сидит с ним.

– Минск… – шепчет она. – Как вы думаете, она там счастлива?

– Счастлива? – переспрашивает доктор Розенбаум.

Он смотрит на Эстер с таким видом, которого она не может истолковать, – в нем и сердечная боль, и тоска, и изумление. Он гладит ее по голове и отводит взгляд.

Храповое колесико дней щелкает, не умолкая. Фрау Коэн натаскивает своих подопечных со всевозрастающим рвением: чтение, устный счет, Закон Божий. Потом уроки, заданные на дом, ужин, молитва и спать. Но для Эстер время начинает распадаться: за один только апрель она дважды ловит себя на том, что, оказавшись в квартале от дома, не может вспомнить, как туда попала. Иногда вдруг обнаруживает, что Мириам держит ее за руку на чердаке или на скамейке во дворе незнакомого дома.