кухней, своей богатой программой, своей обходительностью он сумел привлечь к себе сливки международной колонии Парижа.

За многие месяцы моих выступлений никогда, ни разу мое артистическое самолюбие не было уязвлено хотя бы малейшим невниманием со стороны публики, в громадном большинстве не понимающей языка, на котором я пою.

Глава XVII

ЭПИЛОГ

Оглядываясь на незабвенное прошлое, которое никогда, никогда больше не вернется, вспоминаю колоритный и в бытовом, и во всех других отношениях уголок Александрийского театра. Это его фойе и буфетная комната. В дни репетиций, в минуты перерывов и после репетиций сходились там знаменитый дядя Костя – Варламов, Давыдов, Судьбинин, Ходотов. Однажды, совершенно случайно, заглянул и я туда с Де-Лазари, после чего сделался постоянным гостем буфетной комнаты. Общение с корифеями русской Императорской драмы давало много захватывающего. Что ни человек, то эпоха, и какая эпоха! В первый мой дебют в этом фойе я спел под гитару «Что вы голову повесили, соколики?».

Это зажгло Владимира Николаевича Давыдова, и он, помолодевший, выхватив у Де-Лазари гитару, сам спел несколько стариннейших романсов. Правильнее сказать, Давыдов не пел, а передавал, но что это была за передача! Сколько огня, сколько чувства, сколько умения! Мы все внимали ему, затаившись…

Сплошь да рядом из фойе Александрийского театра мы перекочевывали всей компанией – это было в нескольких шагах, – в трактир Мариинской гостиницы. Он славился дешевизною, своим органом, который назывался оркестрионом, своим чисто московским укладом и своими подовыми пирогами, до которых мы все были большими охотниками. Но самым большим из нас – Варламов. Легендарный дядя Костя в один присест съедал два, а то и три пирога. Хотя они были воздушные, но жирного, промасленного теста могло хватить на многие десятки обыкновенных пирожков. Мариинская гостиница была единственной в Петербурге с московскими половыми во всем белом вместо лакеев-фрачников. Там мы проводили время сначала под звуки органа, потом, перебравшись в кабинет, пели под гитару. Все это общество я часто собирал у себя на Каменноостровском. Памятен мне один ужин после моего концерта в Малом зале консерватории. Съехались у меня и все участники концерта, и просто гости. Из участников – Тамара Карсавина, В. Н. Давыдов, Павел Самойлов и Лопухова с Орловым. Из просто гостей – А. И. Куприн и другие.

Ужин, как было принято писать в газетах, затянулся далеко за полночь. Наиболее умеренные под утро разъехались, менее умеренные остались, и незаметно подоспел завтрак, К обеду я вызвал из Новой Деревни цыган, и, не смыкая глаз, мы весело провели 48 часов. Одни легли костьми, другие все еще не сдавались. В числе этих несдавшихся оказался и обаятельнейший А. И. Куприн. Ни за что не хотел уходить! В его гатчинском доме тревога, запросы ко мне по телефону. Но Куприн – хоть бы что, плотно уселся в кресле, и не в силах человеческих было заставить его подняться! Тогда мы бережно с креслом снесли его к подъезду и вместе с креслом водрузили в автомобиль. Так в кресле Александр Иванович и доехал до Гатчины. Через два дня я получил свое кресло обратно. Новодеревенским цыганам, которых я всегда вспоминаю с особенно нежным чувством, я обязан, во-первых, многими ночами большого подъема и настоящего веселья, а, во-вторых, еще тем, что многому у них научился. В моей карьере исполнителя цыганских романсов они сыграли далеко не последнюю роль.

У них в Новой Деревне я был своим человеком. Иногда я по двое суток пропадал у цыган со своими друзьями. Нередко создавался общий громадный хор из нескольких соединенных хоров.

Мелькают передо мною: Алеша Шишкин, Макарыч, Массальский, Поляков и Лиза Витгенштейн – единственная блондинка на фоне смуглых, черноволосых цыганок – и др. Хотя еще со времен Пушкина аристократы женились на цыганках – Голицыны, Волконские, – но даже и при этих условиях Лиза сделала ошеломляющую карьеру, став светлейшей княгиней Витгенштейн. Ее муж, Грицко Витгенштейн, потомок владетельного рода, красавец, кутила бонвиван, любимец государя, офицер императорского конвоя, закончил свою бурную жизнь нелепо и вместе трагически: он подавился косточкой рябчика. Порою я вызывал цыган к себе, и от меня пестрою и шумною толпою отправлялись в Новую Деревню, чаще всего – к Макарычу, прихватив с собою несколько дюжин шампанского, а что касается угощения, то это было уже заботою Макарыча, славившегося своим хлебосольством и умением покутить.

Иду я однажды по Невскому. Вдруг кто-то меня окликает. Смотрю – Нико Ниширадзе, на лихаче, в ногах у него ящик с вином.

– Садись ко мне, поедем!

Мчимся по Каменноостровскому.

Миновали мою квартиру. Значит, к цыганам. Очутившись у Макарыча, мы оставались у него два дня и две ночи. Никакой загул не мешал у Макарыча патриархальному семейному укладу его жизни. За трапезой в определенный час должны были собираться все от мала до велика, начиная с малышей и кончая 90-летней тетей Матрешей. Она помнила еще тех цыган, что вдохновляли своим пением самого Пушкина. У тети Матреши дрожала голова от старости и такой же был дрожащий голос, но и, как у Владимира Николаевича Давыдова, искусство передавать было изумительное. Тетя Матреша научила меня петь: «Две гитары», «Палео было влюбляться» и «Корочку». Ревниво оберегавшая эти старинные, забытые вещи, тетя Матреша в виде особого благоволения передавала мне эти романсы, подобно тому как старый жрец посвящает молодого в тайны древнего и сложного ритуала. И только когда я популяризировал с эстрады и «Палео», и «Корочку», и «Две гитары» и издал их ноты, только тогда начали их публично исполнять новодеревенские цыгане и играть все петербургские цыганские оркестры.

Много, много лет Алексей Шишкин и Макарыч были кумирами и баловнями веселящегося Петербурга. Их жадно слушали, их осыпали подарками и деньгами, но когда Алексей Шишкин и Макарыч переселились в другой мир, где нет ни вина, ни песен, за их гробами шли два-три человека, и в числе этих двух-трех был я.

Было щемящее чувство, навертывались слезы, а в ушах погребально звучал куплет апухтинской «Пары гнедых»:

Кто ж провожает ее на кладбище?

Нет у нее ни друзей, ни родных,

Несколько только оборванных нищих,,

Пара гнедых, пара гнедых…

В 1929 году импресарио Тетельбаум организовал мое концертное турне по Прибалтике. Первый этап – Рига. Я не был в Риге с войны, с 1915 года, и, едучи теперь туда уже не какв Россию, а в Латвийскую республику, представлял себе все резко изменившимся, чужим и чуждым. Но первые же впечатления рассеяли все