— Сейчас закуем пьяного франта в кандалы, а то проспится, так с ним нелегко будет справиться. Видно сразу, что прошел он огонь, воду и медные трубы. А уж оклемается, так расскажет и про кареты, и про все прочее.

Обыскали всю округу, но больше ничего и никого не нашли. Оставили на бугре на ночь посты, а неизвестного господина повезли в Тайную канцелярию. До ночи он отсыпался, а в полночь начался допрос, на который прибыл сам комендант города Девильнев.

Адам спросил:

— Скажи нам свое отчество, звание, да скажи, не ты ли нарисовал вон те два портрета?

Незнакомец сказал:

— Я Алексей Мухин, художник, и портреты нарисовал я.

— А где же та, которая служила тебе натурой?

— Её больше нет, я её похоронил.

— За что ты её убил?

— Я её не убивал. Один из моих подчиненных, по кличке Дерево, принес из города куличей. Говорил, что украл в кухне какого-то купца. Куличи были красивы и пахли прекрасно. Два кулича я отдал Палашке, а остальные сожрал этот дуболом. Оба умерли в страшных мученьях. Палаша кусок кулича не доела, я кинул его собаке, так и собака околела. Кто это подстроил, не знаю. Может, это сделали вы?

— Но-но! Каторжник! Не говори глупостей! Её звали не Палашка, а Дарья. И почему сам-то куличей не отведал?

— Я никогда не ем сладкого, вот почему! И, слава богу, что других моих людей рядом не было. Да лучше бы они все подохли до единого, да и я сам, чем Палашка!

— Далась ему Палашка! Говорят тебе, что её звали Дарьей. Где ты её похоронил?

— Там, неподалеку от пасеки, красивая такая поляна и много цветов. Потом я стал пить водку и дописывать её портрет. Напился и уснул. Остальное вы знаете.

— Нет, не знаем! Где две черные кареты, на которых ты со своими разбойниками выезжал на грабежи, где украденное вами добро. Вон на тебе золотая цепь, чья она?

— Была прежде почтмейстерская. А насчет остального добра. Так большинство его роздано беднякам. И черных карет вы не найдете. Они далеко на таежных заимках и перекрашены в другой цвет, а в какой — не скажу. И люди мои все теперь далеко, у нас на случай опасности все продумано. На пасеке вы увидите лаз в омшанике, подземный ход, три подземных горницы.

Но там теперь вы ничего не найдете. Кроме желтого слитка. Этот слиток я сделал из металла, который отобрал у бугровщика Еремея Жукова. А когда я стал сплавлять этот металл, я понял, что это вовсе не золото. Что-то вроде бронзы. Где он такую ерунду откопал, — ума не приложу. А боле я вам ничего не скажу, да и пасечник тоже не скажет, хоть огнем жгите, он тоже старый каторжанин. Да хранят его святые Зосима и Савватий.

Адам Кучевский обратился к Девильневу:

— Может, господин комендант хочет что-то спросить у преступника?

Девильнев встретил взгляд синих отчаянных глаз Мухина, потупился, ничего не спросил. Но распорядился:

— Надо проверить всё, что он сказал. Найти могилку. Если все подтвердится, передайте госпоже Рукавишниковой моё душевное участие.

Осенней порой под бой барабанов на черной телеге вывезли Алексея Мухина, скованного по рукам и ногам кандалами, на тот самый бугор, где прежде он прятался со своей ватагой. Вешать пришлось его одного, потому что других разбойников не нашли, а старый и хворый пасечник помер в тюремной яме. Неподалеку от обрыва у большого ручья, рядом с могилой Дарьи Рукавишниковой, был установлен высокий столб с укрепленным на его конце колесом. Оно вращалось на оси при каждом порыве ветра, и была пропущена через колесо веревка с петлей.

Полгорода собралось у места казни. Протрубили трубы. Один палач накинул Мухину веревочную петлю на шею, затянул её потуже, другие два стали тянуть за длинный конец веревки. Мухин поднимался все выше в небо, дрыгая ногами и руками, и кандалы звенели, словно частушку вызванивали.

Потом звон прекратился. Один из палачей по высокой лестнице добрался до вершины столба, привязал конец петли к колесу, лишнюю веревку обрезал и скинул вниз. Вот палач этот спустился по лестнице на землю, лестницу убрали. И палач, словно цирковой артист после исполнения номера, стал обходить толпу со своей широкополой шляпой. В шляпу со звоном падали копейки. А Алексей Мухин при каждом порыве ветра совершал круг на своем колесе, чуть покачиваясь в петле.

И кто-то его жалел, кто-то проклинал, а кто-то просто любопытствовал, ну словно в театре достопамятного гастролера Гамбуцци. Бывают среди нас такие люди, им, что фигляра смотреть, что повешенного человека.

В этот же день, и почти в самый час казни Мухина, повесилась в келье своей на черном поясе старая монахиня Евфимия. Но незадолго до страшной смерти она весь день под колючей бояркой на монастырской скамье рассказывала всю историю своей жизни инокам, юродивым Гавриилу и Георгию. Слушали юродивые молча, иногда вдруг начинали слезы лить, иногда сердились, начинали урчать, как злые коты, мяукать, щипать монахиню. Потом приказывали: бай дальше! Она баяла. А когда ушла к себе в келью, юродивые запели по-детски:

Бабушка стара

На завалинке спала,

Коньков пасла.

«Куда мои кони ушли?»

«В сарай

«А где сарай?»

«Водой снесло».

«А где вода?»

«Быки выпили».

«А где быки?»

«В лес ушли».

«А где лес?»

«Девки выломали».

«А где девочки?»

«Повыросли,

замуж выскочили».

«А где мужья?»

«На войну ушли».

«А где война?»

«Осередь огня».

Нишкни, нишкни,

Женихи пришли!

«А где женихи?»

«За воротами стоят».

«А где ворота?»

«Водой снесло».

«А где вода?»

«Быки выпили».

«А где быки?»

«За горы ушли».

«А где горы?»

«Черви выточили».

«А где черви?»

«Гуси выклевали».

«А где гуси?»

«В тростник ушли».

«А где тростник?»

«Девки выломали».

«А где девки?»

«За мужей ушли».

«А где мужья?»

«Траву косят».

«На что трава?»

«Коров кормить».

«На что коровы?»

«Молоко доить».

«На что доить?»

«Ребят поить».

«А на что ребят поить?»

«За воротами стоять».

И прошла мимо юродивых игуменья Олимпиада Бурмакина и прикрикнула на убогих умом:

— Поют тут! А в монастыре грех великий, какого со дня его основания не было! Старица Евфимия в своей келье на собственном поясе повесилась. Потешила дьявола! Весь грех на меня ляжет, а вам хоть бы что! Смеетесь тут!

Услыхав таковы слова, юродивые оборвали песенку. Заеды в углах губ их кровоточили, сопли были зелены, слюни тягучи. А как они не мылись никогда, то и сопреть уж должны были давно, но ходили они бодро.