И встали иноки непонятные, и пошли в Казанский собор Алексеевского монастыря, и стали на колени, принялись молиться. И день молились, и два, и три. Без еды, без отдыха. Забеспокоились и архимандрит, и прочие священники. Стали их уговаривать, они не слышат. Пробовали из собора вывести: не получается. И вериги их, и пояса — раскалились докрасна, а железные башмаки в каменный пол носками углубились. На пятые сутки ночью, когда в соборе никого не было, кроме сторожа, иноки умерли. А сторож спал, и неизвестно, в какой час они отдали богу свои беспокойные души.»

Люди утром в собор пришли, а иноки стоят на том же месте, но уже холодные, и глаза их закрыты. Разбудили священники сторожа, ах ты, такой-сякой! Почему проспал? А сторож говорит:

— Значит, так Богу было угодно.

Решили хоронить их за собором, стали снимать вериги поясные. А они были такие раскаленные, что коснуться нельзя. Похоронили в железных веригах неподалеку от собора. И выросла там черемуха, которая иногда ночью шепчет человечьим языком. Да только не каждый её понять может.

Игуменья Олимпиада Бурмакина приказала ночью и тайно отнести на городское кладбище Евфимию, на ту позорную его часть, где хоронили утопленников и удавленников, и похоронить без отпевания. И запретила монашкам упоминать само имя Евфимии. А ту келью, где она жила прежде, было приказано замуровать совсем.

Алексей Мухин целый месяц болтался на своей страшной вышине. Перво-наперво вороны выклевали ему глаза, и потом еще долго кружились стервятники над этой жуткой виселицей, находя здесь себе прокорм свой. Иногда они облепляли Мухина такой густой тучей, что места им было мало и возникали драки меж ними. По истечении месяца палачи то, что осталось от Мухина, просто бросили в ближайший ров.

Комендант Девильнев поседел в эти дни уже окончательно. Если до этого хоть на затылке оставались черные волосы, и по ним можно было судить, какого цвета была его прическа в молодости, то теперь он побелел весь как лунь. Никто и не удивлялся, человеку семьдесят девятый год пошел. Дай бог из нас каждому дожить до такого возраста. А он не просто живет, а целым городом командует. Все делает с большим толком и умением. В тот день, когда останки Мухина палачи с виселицы сняли и бросили в ров, призвал к себе Фома Фомич своих верных слуг. И сказал им:

— Вы ребята смышленые и все умеете. Купите добрый гроб у лучшего гробовщика. А как темнота настанет, берите в конюшне нашей любой подходящий экипаж, берите факелы, фузеи и лопаты, поезжайте на бугор, который теперь в народе зовется Мухиным. Там в овраге вы должны найти останки Мухина, положить их в гроб. И захороните вы гроб сей рядом с могилкой Дарьи Рукавишниковой. Но так, чтобы незаметно было, что тут кого-то прихоранивали. Потом поедете на городское кладбище, на его позорном краю выроете монахиню Евфимию, отвезете на Мухин бугор и прихороните её к Мухину и Даше. И тогда дадите там салют из фузей! Трехкратно! Поняли?

Шегереш молча кивнул, Данилка Хват промолчал, а Санька Бухтарма сказал:

— Дело-то разве законное? На городском кладбище сторож есть. И зачем вам, господин полковник, собирать покойников вместе?

— Затем, что это есть одна семья. И держите язык за зубами. Мало ли что — сторож. Приказываю сделать. Напоите сторожа, по башке лопатой угостите. Мне что ли учить вас? Вы ж люди военные.

— Да нет, это я так засомневался, по глупости, — сказал Санька, — надо так надо. Но за трудное дело, я чаю, и бакшиш[35]добрый должен быть.

Девильнев кинул Саньке кошелек с золотыми монетами:

— Поделите на троих, но пока дело не сделаете, в рот ни капли не берите! Иначе — шкуру сниму. Ясно!

— Чего уж не понять! — отозвался Санька, высыпал деньги на диван, быстренько разделяя их на три кучки.

Весь вечер Девильнев пил вино. Думал о жизни. Одинокий, дряхлеющий грузный, живет он заботами о городе, которому отдал большую часть жизни. Он выписывает французские газеты, новости узнает с большим опозданием… Как-то так вышло, что самые близкие ему погибли и будут лежать теперь вечно на Мухином бугре. Их забудут, конечно, как забывается все на свете. Может, хоть называние бугра останется? А вот что останется от него, от француза-коменданта? Сейчас он при должности, кланяются, отдают честь. А не станет его? Кому он нужен. Ни родных, ни детей. Страшно умирать, когда нет детей, внуков. В этом случае действительно умираешь насовсем! Все это были игры: и бдения в ложе масонской, и алхимические опыты. Игрушки, без которых людям не прожить. И вот стоишь перед бездонной пропастью, бесконечной, непонятной, черной, с плавающими в ней вечно раскаленными кусками металла — солнцами и звездами. Что это? Кто знает? И как глупо прошла жизнь. Хотя бывают и еще более глупые жизни.

Да умрет он, и его лет через двадцать здесь забудут! Да нет! Раньше! Кто он? Иностранец. А они и своих, русских, бывших начальников этого города забыли уже. В великой стране служить и воевать хорошо. Есть достаточно для этого места. Но умирать здесь плохо! Здесь слишком много людей, они тут обесцениваются. То, чего много, — всегда обесценивается. Как тут оставить по себе память? А может, кто-нибудь в будущем и вспомнит? Да вряд ли!

Так размышлял Девильнев. Разжиревший кот Васька рвал обшивку дивана. Девильнев шлепнул его подушкой, кот выскочил в окно и принялся гонять белок на башне старой крепости. Часы мерно отсчитывали время, так же они будут тикать, когда не станет Девильнева. Они равнодушно будут отсчитывать время новому хозяину. Со стены с портрета на Девильнева смотрела, как живая, его первая любовь Палашка, она же Дарья, написанная Мухиным перед его близким концом. Вино не пьянило, а лишь наполняло голову тяжестью. В этот момент к дому подкатила карета с парой рысаков. Из кареты вышел Григорий Осипович Якимовша.

Девильнев встретил его бокалом:

— Выпей, добрый друг!

— Я вижу, ты чем-то расстроен?

— Нет, не расстроен, просто задумался о жизни. Я написал завещание, которое хочу тебе теперь передать.

— Не рано ли?

— Это, мой друг, никогда не рано. Воевал, завещаний не писал, теперь — вот оно. Если сам занеможешь, передашь Петру Григорьеву или Сергею Плаутину. Любой из вас да выполнит мою волю. А теперь бери и читай!

Якимовша взял текст завещания, написанный каллиграфическим почерком бывшего студента Сорбонны на листе настоящего древнего французского пергамента. Слова, однако же, были написаны по-русски. Девильнев завещал поставить над местом своего упокоения трехсаженный четырехконечный крест. И положить сверху чугунную плиту с символом всевидящего ока великого архитектора Вселенной Иеговы в треугольнике и круге с шестью пучками лучей. И была бы на той плите мертвая голова прародителя нашего Адама с двумя скрещенными костями. И снизу была бы такая надпись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, на месте сем погребено тело французской нации уроженца провинции Прованс, римско-католического закона, полковника областного города Томска коменданта, и ордена Святого равноапостольного князя Владимира кавалера Томаса Томасовича сына Девиленева, который родился 1715 декабря 21, окончил жизнь…» Место для даты пока оставалось свободным. В завещании, между прочим, писал он: «это во искупление моих грехов и заблуждений, и слава не мне тем крестом, но Богу…»