Крушевский обрадовался этой новости. Сергей переоделся в прихожей; новая одежда на нем болталась, но он остался доволен: «Эх, наконец-то снова ощутить себя человеком!» Взял бумажку, взглянул на адрес и от отчаяния стал похож на засохший финик. Александр положил ему руку на плечо и, преодолевая заикание, успокоил Сергея:

– Ничего. Найдем.

Сергей сильно боялся; войдя в дом Альфреда, он уже не хотел никуда идти, стоял и дрожал, приговаривая:

– Эх, отвык я от мужской одежды… Схватят меня… сразу же увидят во мне советского человека и схватят…

– Не бойся! – Ободрял Саша. – У меня есть документ. Одет я как американец. Надень мою шляпу. – Сергей нахлобучил шляпу на самые брови, Крушевский повязал ему шарфик, сделал красивый узел и сдвинул его набок. – Во, ф-франт! Буду с тобой говорить по-французски, а ты кивай и улыбайся… улыбайся больше!

– Понял, – и натужно улыбнулся.

– Ага, вот так.

Альфред объяснял, как ехать, объяснял… вдруг ему показалось, что Александр не понимает его инструкций; он все бросил и пошел вместе с ними: заодно на блошиный рынок зайдем, все равно по пути, сказал он, но на блошином рынке среди фальшивых ваз и статуэток он нашел чрезвычайно интересный экземпляр подлинной японской лакированной шкатулки (на глазок шестнадцатого века), и заспорил с жуликоватым продавцом, у которого, кроме этой шкатулки, никаких любопытных вещей – ни японских, ни каких-либо антикварных – вообще не было, одни поддельные вазы, грубая работа; Моргенштерн понял, что имеет дело с воришкой или торговцем краденого, он во что бы то ни стало хотел разузнать, откуда у него такая редкая вещь; шепнул Александру: «Киотский стиль, нечто невероятно редкое, думаю, из коллекции Эфрусси[76], длинная должна быть история в этой штучке»; глаза Альфреда излучали неземное торжество, они стали похожи на холодные драгоценные камни, с коварной улыбкой он игриво прощупывал продавца, задавая ему всякие посторонние вопросы, перебирал имена японских мастеров, стили и школы, а также вспоминал имена бывших коллекционеров, Альфред вводил пройдоху в страшное замешательство, ему нечего было ответить такому знатоку, кроме как кивать и уверять, что у него дома сохранилось много предметов «восточного искусства»: «Вазы, в основном керамика, мой дедушка много путешествовал, он был большим коллекционером, но нашу семью постигло много несчастий… много несчастий…» И пускался стонать, несчастьям счета не было, его голос дрожал, глаза то и дело поглядывали на странно одетого покупателя, у которого к тому же за спиной стояли два молодчика: оба нервные, быстроглазые, у одного – высокого плечистого – щека и веко подергивались, он сжимал кулаки, другой от нетерпения переминался и что-то спрашивал по-русски. Альфред не обращал на спутников никакого внимания, казалось, что он о них совсем забыл. Мсье Моргенштерна интересовала только старинная японская шкатулка, рисунки, лак, трещинки и потемнения, не выпуская ее из рук, он вил кольца новых и новых вопросов, рассказывал свои истории, снова задавал вопросы, крутил, поглаживал, открывал шкатулку, вздыхал, сочувствовал: «Да, несчастья, всех нас не обошли беды стороной…», и сбивал цену, продавец скулил, но уступал, уступал: «Так и быть, месье, так и быть, такому ученому месье грех не уступить…» Уж больно компаньоны у покупателя были нервные: Сергей поглядывал по сторонам и спрашивал: «чего стоим-то? чего мы ждем?» – на нем лица не было, белый как смерть, маленький жулик сжимался от страха. Наконец Моргенштерн сказал, что ему надо разобраться с этим торговцем:

– Одной шкатулкой не обойдется. Он утверждает, что у него есть кое-что еще… нэцкэ, ширма и веер… я это так не могу оставить, простите, дальше вам придется самим, – дал Александру денег на метро, еще раз, не выпуская шкатулку, он повторил инструкции и напутственно сказал, чтоб держались подальше от Гренель, пожелал удачи и впился глазами в торговца вазами.

В метро Сергей спускаться отказался: там сразу сцапают, лучше оставаться на улице, можно припустить, случись что… Хорошо, шли пешком, долго бродили кругами, стараясь держаться подальше от опасного картье. Сергей нарвал букет сирени, нюхал ее, махал девушкам. Александр улыбался, но видел, что его приятель напряжен и бросает вороватые взгляды по сторонам. Крушевский одергивал его, просил не озираться. Сергей кивал, но продолжал оглядываться. Наконец, нашли. Им открыла сама Софья Михайловна, высокая, красивая женщина лет сорока, с проницательными большими голубыми глазами. Александр смутился. Не знал, как начать, но его приятель тут же пустился рассказывать о своих бедах, о том, что она – «последняя инстанция», дальше идти некуда, если бы у Вас, глубокоуважаемая Софья Михайловна, нашлась минута времени… Софья Михайловна впустила их. Александр сказал, что должен идти. Она предложила ему чаю, он вежливо отказался, заикание его мучило, начался тик, и он не хотел, чтобы она видела, как его лицо искажается. Он ушел в сильном волнении, ночью плохо спал, в голове вертелись образы, слипались в дурные сны: Борегар, грузовик с солдатами, отель-госпиталь, Сергей в женском платье, rue de la Pompe, Сергей в мужском платье, как клоун… пиджак странного цвета, рубашка в горошек… все на нем болтается… букет сирени, улыбки девушек… Rue de Réaumur… Софья Михайловна, произнес он и проснулся. Полежал с закрытыми глазами, вспоминая ее; он чувствовал тепло, внимание, которое исходило от нее. Улыбнулся. Вот кому не наплевать, подумал он. Святая! Ворочался, ворочался, встал, походил по кухне, подбросил дров, курил, воображая старика по имени Грек с его тележкой… где-то он сейчас… Где-где, уж такой старик на своем месте, у него Система есть! Ничего с ним не станется… а вот Сергей – с ним-то что будет? С Егором… со мной… о Егоре теперь Альфред позаботится; за Сергея тоже не надо волноваться – Софья Михайловна, святая! А я? Вот со мной-то что? Что-то не так, чувствую, но что? Почему? А какая разница? Нет меня! Совсем нет. Уже нет… и никогда не было. Бесконечная тьма есть, и светильники всякие, что горят во тьме, они тоже есть… большие, маленькие, тусклые, яркие… а я – да ерунда какая-то… Да с чего я решил так? Ну и как с такими мыслями жить?..

Александр прислушался: ветер завывал, как сирены ПВО, как самолеты, как подземка; гул в печи легко раскладывался на тональности, которые становились туннелями событий прошлого, одно воспоминание влекло за собой другое, третье – видения складывались в витражи, мозаики, фрески: в блокгауз впрыгивают истекающие кровью солдаты, отец обнимает маленького Сашу, грохот над ним и под ним, будто титаны молотами бьют по стенам, он ощущает теплую руку священника на своем затылке, а затем – воду, мама обижается на него, и вот ее уже нет, он шагает в колонне пленных, он стоит в очереди за супом, летят самолеты, варятся в чанах гимнастерки, падают бомбы, пилюли и обритые головы, посреди полыхающей улицы визжит ребенок, без волос, одежда и плоть горят… По параллельным веткам сознания спешили поезда с беженцами; распадаясь на образы, слова и ноты, события из их жизней превращались в скульптурные ансамбли, арии, драмы, анекдоты; помимо его воли они разыгрывались на сценах театров разных стран, и в каждом воображаемом зале сидел он, Александр Крушевский, внимал актерам, впитывал жизнь каждой клеткой своей разрывающейся на осколки личности.