– А всю мебель в доме, между прочим, папа́ сам сделал, – сказала Катерина, внезапно появившись из-за спины Каблукова, громыхнула приборами, – ножи-вилки сами берите, пожалуйста, – и вышла напевая. Каблуков посмотрел на нее, нахмурился.

– Так, о чем бишь я… Ага! Вот я как думаю: что держит тутошнего русского, а? За что он цепляется? Отчего домой не едет? Смотрите, какая смрадная погода! У вас в Бельгии неужто лучше? Можете ничего не говорить. Бывал, знаю, та же песня. Думаете, в Англии хорошо? Люди что носы узкие, сердца что кошельки, все наглухо сдавлены, монетку не вытянуть. Все живут зажато и жадно. Нет в европейце русского великодушия. Нет размаха, нет в нем души, мой дорогой. Ох, намучился я… Да вы, Александр Васильевич, уверен, намучились, натерпелись не меньше моего, хоть и младше на пятнадцать годков. А что там эта разница, если суть тутошней жизни – что в Бельгии, что в Англии – всюду одна, что двадцать лет назад, что тридцать, ничего не меняется, для нас, во всяком случае. Но хуже самой погоды то, что мы здесь чужие, наполовину нас будто нет, понимаете? – Крушевский не успел ничего вставить, он был ошеломлен: от каблуковского монолога, от явлений Катерины, от шума и суеты у него возникло легкое головокружение и тошнота, как с ним случалось в поезде или трамвае. Алексей положил ему руку на плечо, склонился и заглянул в глаза: – Понимаете?

В комнату с самоваром вошел Арсений Поликарпович.

– Да все он понимает, Алексей Петрович, дорогой, посторонись немного. Спасибочки. – Осторожно поставил самовар. – От-так. Уф, это мы назубок знаем, усвоили правила тутошнего быта. Франция принадлежит кому? – Он развел большие красные ладони, как клоун, покрутил ими в воздухе, карикатурно похлопал глазами и сам ответил на свой вопрос: – Франчикам. Прально я говорю? Конечно, правильно. Я лично как рассуждаю… Работать на них, строить их страну, умножать их капитал – я не собираюсь. Хочу спасти моих детей и внуков от этой кабалы. Ибо не простят мне потом. Скажут, вот дед вовремя не спас нас, век нам мучиться, и детям детей наших. А если не станут винить, того хуже: значит, перестанут понимать. Рано или поздно что произойдет? Они утратят русский дух. Связь с нашей культурой. Я это наблюдаю. Это происходит. Год от года. Мельчает русский человек от европейской жизни. Превращается в эдакого кичливого руссофона, который говорит по-русски едва-едва, с каким-то дьявольским акцентом. Не русский, а – руссофон! Европейский руссофон!

Каблуков взмахнул рукой и воскликнул:

– Ах, как верно! Нет, ну как же верно говорит милый Арсений Поликарпович! Не правда ли, Александр Васильевич? Душа моя наливается пением жаворонков, когда слышу, как льется его речь! Настоящий чистый родник родной речи!

– Поехать в Россию и там жить среди своих. Да, будет трудно. Будет непросто привыкать. Но: своя сермяга не тяга!

– Вот! Вот о чем я говорю, драгоценные мои!

Собирался потихоньку народ. Две семейные пары с детьми. В доме установился гомон. Дети устроили беготню, их вскоре выгнали из дому во двор, где за ними присматривала Катерина. Усокин и Теляткины вошли вместе (кажется, выпили перед тем; жена Теляткина раскраснелась и хмельно смеялась). Торжественно явилась поэтесса Тамара – с веером! Она и оглядывала всех и как бы при этом не замечала никого. Каблуков воскликнул «о, мадам!», подскочил к мадам Тамаре, жмурясь поцеловал руку мадам, одно колено его чуть ли не коснулось земли; у мадам Тамары случилось притворное затмение чувств, она закатила глаза, откинув голову, воскликнула «ах!», прикрылась веером…

Ну и спектакль, подумал Крушевский, ну и спектакль! сколько притворства! Смутившись, он сделал вид, будто не видел этой сцены. Схватил вилки, ножи, заворачивая их в салфетки, он раскладывал приборы на столе, с очень серьезным видом, не поднимая глаз. О Тамаре он был наслышан, каждое слово Шершнева подтверждалось. Это была корпулентная особа пятидесяти лет, в жутком парике с двумя волосатыми бородавками и ярко выраженными усами – от такой можно было любой гадости ожидать. Александр боялся, что с ним будут пытаться говорить, но – слава богу – никому до него не было дела; Боголепов буркнул: «наш новый жилец», и все. Как хорошо, что этот Каблуков забыл обо мне, думал Александр, разглядывая, как входит муж Тамары, – он долго мялся в прихожей, с трудом снимая ботинки, – казалось, он был еще менее приятной личностью: озлобившийся от подпольной жизни человек, полный, угрюмый, наверняка выглядел старше своего возраста, а было ему около шестидесяти, не меньше.

Каблуков продолжал кривляться:

– Как ваша спина, Вениамин Тихомирович?

– Бывало и хуже, мой друг, и наверное лучше уже не будет, ни в ту ни в другую сторону. Что делать, запас здоровья у каждого свой, я, видимо, износился.

– Венечка дома работает, много работает, – сказала Тамара, гладя мужа по плечу и закатывая глаза, словно вот-вот заплачет.

– Да, работы много, работаем в поте лица, лежу и диктую моей благоверной, – с нежностью на нее посмотрел, они сцепили руки, он не удержался и поцеловал ее пальчики, затмение чувств повторилось: «ох!».

Крушевский передвинулся подальше, Тамара, к счастью, его не замечала совсем, после первой молниеносной инспекции присутствовавших она больше никем не интересовалась, махнула Лидии, кивнула старику, поклонилась хозяйке, кому-то из детей досталось от нее веером по макушке, – все свое внимание она безраздельно отдавала мужу. Вениамин Тихомирович без обиняков заговорил о своей работе в «Русском патриоте», дескать, пора его переделывать в «Советского патриота» и нечего кругами ходить, с чем Каблуков весело соглашался (Крушевский сначала подумал, что они насмешничают, но нет, они, и Боголепов, и Тамара – все считали, что пора расставить точки над i). Вениамин Тихомирович разволновался, раскраснелся, налил вина – только себе – и незамедлительно выпил, как микстуру, и затем шептался исключительно с Каблуковым, с другими же он почти не говорил, а если к нему обращались, отвечал с брезгливым снисхождением, устало глядя из-под сонных век. Остальные смущались не меньше Крушевского. Усокин подсел и своими рассказами о том, что у них, в Сент-Уане, происходит, отгородил его от прочих; бурчал, бурчал и скоро умолк, но его тень, локоть, запах угля, дух Сент-Уана – продолжали угнетать. Крушевский вышел покурить, там потягивал трубочку бородатый железнодорожник (с букетом и бутылкой водки):

– Игорь Семенович Гаврилин. – Это был жених Лидии (по прозвищу Гривенник), он пустился хвалить Боголеповых, превозносить старика, признаваться в своей любви к Лидии и говорить, что это единственный дом, куда он ходит. – Все остальное либо неприлично, либо темнота.

Ему хватило трубки, чтобы рассказать о своей жизни все: он жил в Les Halles сколько себя помнил, его отец работал на заводе «Рено», они двумя семьями ютились в двух комнатах – восемь человек! – муж его сестры женился во второй раз, негодяй, и теперь живет на два дома.

– Так что, теперь нас как будто на полчеловека меньше, но от этого все равно не легше.

Он и солировал весь вечер, развивая рассказ о муже своей сестры, о его привычках, – все с удовольствием слушали, видимо, не в первый раз он эти истории за столом Боголеповых изливал, все кивали и посмеиваясь над анекдотической жизнью горемычного эмигранта, который сменил одну кривую бабу на другую – рябую, из одной перенаселенной комнатушки перебрался в еще более тесную.