Это был самый дальний путь, который Пенрод прошел с тех пор, как ворвался в дом герцога Кендала. Он почувствовал слабость и дрожь, но убрал руку с плеча Фарука и ничего не ответил. Фарук немного подождал и ушел, не сказав больше ни слова. Как только дверь закрылась, Пенрод тяжело опустился на кровать.

Очень хорошо. Он будет служить до тех пор, пока не окрепнет настолько, чтобы вернуться в Каир пешком. Прокаженные казались хорошо накормленными, а при правильном питании и физических упражнениях он будет достаточно здоров, чтобы уехать примерно через неделю. Пусть его душа была изодрана в клочья и темна, но это была его собственная душа, и он не хотел, чтобы кто-то вмешивался в нее.

•••

Один из молодых людей, ухаживавших за Пенродом во время его болезни, пришел за ним на рассвете следующего дня. Это было странное существо, болезнь лишила его носа и трех пальцев на правой руке, но он даже не пытался скрыть свое уродство. Он болтал на арабском языке уличного мальчишки, весело описывая свои обязанности и личности других работников лазарета. Пенрод узнал, что им правит женщина по имени Клеопатра, судя по всему, с железным прутом. Этот молодой человек, хамон, и еще двое других работали под ее началом, заботясь о регулярном перевязывании и очистке язв и инфицированных ран своих сокамерников. Пенрод проигнорировал большую часть того, что услышал, но, умывшись в теплой воде, которую принес Хэмон, он побрел в лазарет позади себя. Аккуратная очередь больных и увечных уже ждала за дверями.

Они вошли внутрь. Сам лазарет состоял из двух комнат: в одной лечились женщины, а в другой-мужчины. Клеопатра была угрюмой, мясистой женщиной с тяжелыми чертами лица, маленькими глазками, фальшивой ногой из дерева и кожи, и никакой светской болтовни. Она сидела в большом плетеном кресле, из которого открывался вид на обе комнаты и приемную. С этой позиции она отправляла пациентов то в одну, то в другую сестринскую палату. Хамон показал Пенроду его жилище, состоявшее из пары табуретов и шкафа с дюжиной горшочков с терпко пахнущей мазью. Рядом стояли ведро и миска для промывания ран, а на шкафу лежала груда бинтов. Бинты явно были использованы, но они были сварены и спрессованы. Хамон объяснил, что сегодня он будет сидеть с Пенродом и наблюдать за его работой. С завтрашнего дня он будет предоставлен самому себе.

Двери были открыты, и Клеопатра приветствовала каждого прибывшего по имени, спрашивала об их здоровье, а затем называла человека, который перевяжет их раны. Первый человек, которого послали в Пенрод, выглядел потрясенным, когда увидел европейца, ожидающего, чтобы ухаживать за ним, и яростно перешептывался с Клеопатрой. Исход дела почти не вызывал сомнений. Мужчина нервно подошел к Пенроду и сел. Хамон ухитрялся поддерживать беседу с пациентом, одновременно инструктируя Пенрода, как вскрыть изъязвление на голени и промыть плоть. Запах был не так уж плох, как ожидал Пенрод, но все равно его выворачивало наизнанку. Он умылся, помазал и перевязал своего пациента, и как только он подошел к каменной раковине в дальнем конце комнаты, чтобы опорожнить свой таз, к нему прислали еще одного пациента. Хамон оказался способным инструктором, и утро прошло достаточно быстро. Во второй половине дня слова одного из пациентов напомнили Пенроду историю, которую он слышал на задворках Каира, и он поделился ею. Пациент, пожилой человек, торговавший шелком до того, как у него появились признаки болезни, сначала был потрясен до глубины души, услышав, что иностранец так легко говорит по-арабски, но в конце концов осмелился задать Пенроду несколько вопросов о том, где он был в Египте. Пенрод рассказал ему несколько мест, и это привело к ожесточенному спору о том, какие из них являются лучшими кофейнями в Александрии и где путешественник может ожидать найти приличного шахматиста. Дискуссия продолжалась дольше, чем перевязка. Заметив это, Клеопатра отогнала торговца, и вскоре на табуретке уже сидел другой пациент.

В тот вечер Пенрод ел в столовой. Хамон показал ему, где можно взять еду и где можно сесть, а затем, решив, что его долг выполнен, хамон пошел посидеть с другими мужчинами своего возраста. Пенрод ничего не имел против, он не нуждался ни в чьей компании. Однако едва он покончил с едой, как рядом с ним появился торговец шелком с доской под мышкой и коробкой шахматных фигур в здоровой руке.

- Давайте поиграем, - просто сказал он и начал игру. Они были равны, но Пенрод был измотан, и в роковой момент он не попал в ловушку торговца шелком, и она захлопнулась.

- Тебе надо поспать, Джон” - сказал торговец по-арабски. “Но я рад, что нашел здесь такого противника. Я играю с учителем Фаруком, но он часто бывает занят.”

Пенрод помог сложить осколки обратно в футляр. Они были красиво вырезаны, замки увиты виноградными лозами, а королева изображена в виде розы в полном цвету. - Учитель Фарук? Да, мне сказали, что он суфийский мастер.”

Торговец шелком вздохнул. - Человек многих талантов. Я отдал бы все, что отняла у меня эта болезнь, чтобы снова обладать только половиной из них. Но я благодарю Аллаха за его многочисленные благословения. Я был очень зол, когда узнал о своей болезни. Это стоило мне моего бизнеса, моей семьи. Но теперь я благодарю Аллаха за то, что он направил меня в своей милости к Фаруку. Теперь я стал лучше, лучше способен любить мир, даже если он отвергает меня. Я понял, что должен добровольно отказаться от всего, что имел, чтобы позволить истинной благодати войти в меня. Теперь я гораздо богаче, чем когда-либо я был.”

Пенрод рассмеялся: “Ну, у меня ничего нет. Разве это делает меня благословенным?”

“Ты очень горд, Джон. Предположим, вам сказали, что Фарук предложил мне поиграть с вами. Что я пытаюсь предложить тебе немного исцеления. Неужели твоя гордость шипит, как кошка? Я думаю, что это так. Я думаю, вы ожидали, что сам Фарук попытается вам помочь. Вы, конечно, хотели отказаться от этой помощи, но ожидали, что ее предложит Фарук. В конце концов, вы ведь важный англичанин.”

Пенрод понял, что торговец шелком был прав. Даже будучи больным и обездоленным, он ожидал, что к нему будут относиться с некоторым почтением. Это знание удивило и озадачило его. Он не был человеком, привыкшим к самоанализу, но знал, что